Брат и благодетель

- Спит, наверное, - сказала соседка. - Он днем всегда спит.

- "Тем лучше, - подумала Таня. - Убью его во сне."

Это оказалось не так просто: курносый не спал он сидел на полу и ковырял вилкой в полуоткрытой консервной банке, рядом стоял стакан молока.

Дверь была открыта, она вошла тихо и, обнаружив курносого, сидящего к ней спиной, могла ударить его сзади, сразу, но замешкалась, он сидел в любимой позе отца, подогнув под себя ноги, в кальсонах, голый до пояса.

- Нельзя врываться в чужой дом без разрешения, - сказал курносый, не оборачиваясь, продолжая копаться в банке. - Человек имеет право никого не пускать к себе в дом без особых на то причин. Что у нас еще есть?

- У меня ордер на обыск, - сказала Таня. - Мне можно. Где отцовские бумаги, покажи немедленно.

- Ищи, - сказал курносый и ткнул в сторону книжных полок, а ими собственно комната и являлась, одна сплошная книжная полка, книжный развал, где книги обнаруживались повсюду, а то, что называла Таня бумагами, хранилось отдельно в огромных канцелярских папках со шнурками. Папок было еще больше, чем книг.

Курносый отставил банку, поднялся с пола, все так же не глядя на Таню, и пошел вдоль папок, набычившись, проводя вилкой по корешкам.

- Маяковский, - читал он - Бурлюк, Лившиц...

Он назвал еще несколько менее известных ей фамилий и только потом обернулся.

- Я знал, что ты когда-нибудь придешь, - сказал он. - Я только не думал, что это случиться так скоро. Здесь нет архива твоего отца.

- А где? Мы отдали вам все бумаги.

- Я его предупреждал, - сказал курносый. - Нельзя вести безнаказанно такую легкомысленную жизнь, я тоже мечтаю жить, как мне хочется, а вот, как видишь, заточен в этих четырех стенах и другого, по-видимому, не будет. Если ты пришла меня убить, то делай это немедленно, пока я не передумал и не вызвал милицию.

- Грязно у вас, - сказала Таня - Затхло, грязно. У вас что, прибраться некому? Где мусорное ведро?

Она вышла в коридор, по пыльному пятну света обнаружила, где находится кухня, нашла среди многих ведер одно, по состоянию своему могущее принадлежать только курносому, сорвала с веревки развешенную над включенным керогазом чью-то юбку и вернулась.

Курносый успел натянуть на себя пиджак и теперь стоял посреди комнаты в кальсонах и пиджаке, растерянно улыбаясь.

- А ну отойди! - крикнула Таня и стала тереть на полу только ей видимое пятно, а потом, опрокинув молоко, стала развозить его по комнате все той же несчастной чужой юбкой, а растерев, вскочила, стала выдергивать из полок папки, каждую вторую, и швырять их на пол: шнурки лопались, бумаги разлетались, пыль заволокла комнату, и в этой пыли стоял курносый, недовольно морщась.

- Я у тебя порядок наведу, - сказала Таня. - Ты у меня в такой чистоте жить будешь, жарко станет.

Она шла, продолжая выдергивать папки, и не успокоилась, пока не сбросила последнюю.

- Старьевщик проклятый! - сказала Таня. - Зачем тебе бумаг столько? Ты мне людей подавай, отца верни.

- Тех людей уже нет, - сказал курносый. - Ты напрасно старалась, это все, что осталось от людей, даже если бы ты была права, все равно никогда не узнаешь теперь, были ли здесь бумаги твоего отца, я бумаг никогда не предаю, а люди - что, люди - тлен, а слово вечно, я буду хранить его, даже если вы все друг друга перестреляете, потому что слово осиянно, слово - Бог, и если я когда-нибудь попаду в рай, то только потому, что сумел предъявить ему эти бумаги. Ты ищешь бумаги отца? Он ничего не написал такого, чтобы помнить, поверь мне, но я все сохраню, потому что твой отец - великий человек, а как это делается, я не знаю. Вот я не великий, ты баба, а он - великий, я это еще в Тифлисе понял и решил, что сохраню, я за ним спичечные коробки подбирал, бумагу для подтирки, если видел, что он рисовал на ней. Я сохранил твоего отца, а ты меня убить хочешь?

Но она уже ничего не хотела, она оставляла его копаться в пыли, она уходила, дав себе слово еще вернуться и уже тогда навести порядок.

44

А потом покатились Игоревы дни, в том смысле, что он ничего не писал о себе оттуда.

После первого такого же дня, который по летоисчислению Наташи длился полгода и закончился тем, что у нее не приняли посылку для Игоря в тюремное окошко, она села писать письмо брату, об этом в доме никто не знал, она не говорила, боялась, что отговорят, а это, как она считала, было последним и единственным выходом из обстоятельств, все было испробовано, оставалось только жаловаться в Америку.

Она проделывала это с невероятной педантичностью, за три года, что не было известий об Игоре, она написала и не отослала в Америку больше трехсот писем.

- Что ты пишешь, мама? - спросила Таня.

- Я веду учет дней, - ответила Наташа.

И когда в отсутствие мамы Таня позволила себе взять и прочитать несколько таких писем, она тут же села и написала свое собственное, но не в Америку - Мише, а в Тбилиси - Паше Синельникову.

В этом письме она просила его приехать и увезти мать туда, к себе домой, если он еще не разлюбил ее и не раздумал на ней жениться.

Больше она и не знала, что предпринять.

Еще через какое-то время по летоисчислению Наташи, еще через полгода, то есть еще одного такого дня, приехал Паша Синельников.

Он вошел в комнату и впервые сел рядом с Наташей, а не напротив, он не находил слова, оно у него было, и еще у него была поддержка Тани, которая смотрела решительно и знала, что делает.

- Если ты уедешь со мной, - неожиданно сказал Паша, - ты и Таня, я думаю, всем будет лучше, и он был бы доволен, пожелай ты со мной уехать.

- Откуда ты знаешь, что он был бы доволен? - спросила Наташа.

- Потому что мы с ним любим одну и ту же женщину, а значит, понимаем друг друга. Он просто не успел тебя освободить, но я знаю, хотел это сделать, вам попрощаться не дали. Я ничего не спрашиваю, - сказал Паша, - я даже не предлагаю тебе стать моей женой, я просто хочу отвезти тебя и Таню в Тбилиси, я хочу отвечать за вас.

На него нельзя было злиться, он предлагал это так ясно, будто все представлялось обычным делом - уйти из дома, куда в любую минуту мог вернуться Игорь или письмо от него.

- Никакого письма не будет, - сказал Паша. - Или будет не очень скоро. Теперь не любят пересылать писем, а если будет, мои тетушки всегда перешлют их тебе, они никуда не собираются уезжать, и ты напишешь, что живешь в Тифлисе и ждешь его.

- Таня, - спросила Наташа, - что говорит этот милый человек? Я действительно могу уехать в Тифлис?

- Это обязательно надо сделать, мама, - сказала Таня. - Очень хорошая идея. Я не могу видеть, как ты старишься, я не буду любить тебя старой, мне достаточно старух вокруг нас, а Паша очень хороший, ты ничем не обидишь папу, если уедешь.

- А ты?

- Я останусь, я приеду к тебе после, когда получу известие о папе.

- Вот видишь!

- Мамочка, что я буду делать в Тбилиси? Здесь у меня все - друзья, работа. Что я буду делать в городе, которого почти не помню, а ты воскреснешь, я больше не могу слышать, как ты поешь!

- Я теперь беру уроки пения, - объяснила Синельникову Наташа.

- Очень хорошо. Зачем? - спросил он.

- Мне сказали, что глухоту надо лечить пением, я глохну, Паша, я почти глухая. Я написала об этом Мише в Америку, хотела спросить совета, у них там хорошие специалисты, но, видишь ли, мне никак не удается это письмо отправить, как, впрочем, и другие, что я писала ему все эти годы.

- Ты пишешь дяде письма? - спросила Таня.

- Да, и не отправляю, не волнуйся, у тебя не будет из-за меня неприятностей. Как ты думаешь, Паша, я могу отправить эти письма из Тифлиса, там их принимают?

- Я попробую, - сказал Паша. - Я обещаю тебе твердо, что попробую.

Вскоре они уехали, а потом началась война, Таня эвакуировалась вместе с институтом, а в Москву прилетела миссия Гарримана, а вместе с ней Михаил Гудович.