Брат и благодетель

Джордж Фридман был счастлив, что избавился от опекуна, ему нравился этот город, он уже перестал обращать внимание, что люди смотрят на него недоуменно, а потом начинают саркастически улыбаться и перемигиваться: мол, смотрите, как одет, просто американец, а поганенький какой!

Он и был американцем, а что касается его внешности, это дело вкуса.

На себя самого Джорджу было приятно смотреть. В новых узких штанах с пуговицами на икрах, полосатых гетрах, серо-розовой курточке, рубашке с ярко-желтым коротким галстуком, в блестящих кожаных ботинках на микропорке, он должен был производить солидное впечатление.

Значительности добавляли толстые, со сложной оптической системой очки, которые были сделаны специально по заказу страдающему астигматизмом юноше. Ему нравилось, что высотных зданий в Москве немного, после Америки все стремящееся вверх, кроме эскалатора, казалось ему смешным, ему нравились маленькие переулки в центре города и старинные особняки, которые, в отличие от американских, не подвергались, вероятно, каждый год тщательному обновлению, отчего казались только что выстроенными, - а оставались по-настоящему старинными, с уютными колоннами, огромными окнами, круглыми балкончиками и воротами, особенно поразившими воображение Джорджа, так как ему мерещились за ними кони и карета, выезд какого-нибудь русского вельможи, и он с трепетом останавливался, чтобы дождаться, но ворота никто не открывал и оставалось надеяться, что за ними продолжалась та самая жизнь, которую, как утверждали в Америке, уничтожила революция.

Все нравилось Джорджу, кроме ответов тех, с кем он успел побеседовать сразу же после приезда, его ровесники предпочитали долго молчать после его искренних вопросов и отвечали только, когда руководители олимпиады давали им на это право кивком головы.

Оставалось предположить, что либо они плохо знают язык, либо Джордж Фридман производит на них очень поверхностное впечатление.

Чистые пруды ему понравились необычайно, он и в Бостоне больше всего любил парки, в которых предпочитал гулять один или с Гудовичем, недавно переехавшим в его город и ставшим постоянным сотрудником Гарвардского университета.

Но там, дома, люди и в парках и на улицах вели себя одинаково, а здесь совершалось просто невероятное, будто это были не одни и те же люди, они начинали смеяться, шептаться между собой, у них оказались замечательно звонкие голоса, светлели лица, а некоторые еще и напевали.

Его не обидело, что одна очаровательная девчонка крикнула ему "Смотри, какой американец!" - и покраснела.

Он был рад, что он произносит это вслух, а не перемигиваясь, как те смешные люди на улицах.

Найти дом ему помогла карта, выданная тем самым дядькой, от которого он удрал, где фиолетовым кружком была обведена станция метро, на которой ему положено выйти, чтобы вернуться в общежитие университета, если потеряют друг друга, и еще одна станция, обведенная им самим, рядом с которой жила сестра Михаила Михайловича Гудовича.

Он был счастлив, что может хоть чем-то порадовать своего профессора, по-видимому, живущего очень одиноко в Америке.

Кроме того Джорджу хотелось писать, и он совершенно не понимал, где в Москве это делается.

Он надеялся, извинившись, все это проделать у Гудовичей, а пока с блаженно - восторженным лицом шел к их дому, прижимая к животу портфель, в котором лежали письмо и плитка шоколада.

В квартире, куда он направлялся, к этому времени уже находились все, кто в ней жил. Наташа вернулась с работы, Таня - из института, и, конечно же, хлопотали тетушки двоюродного брата Паши Синельникова. Игорь недавно прислал записочку с канала, все было хорошо, они сидели и говорили о его безошибочном инстинкте самосохранения, о том, что могло бы случиться, останься он вместе с ними, - когда в дверь позвонили.

- Я открою, - сказала одна из тетушек Паши Синельникова.

Она открыла дверь и оторопела, перед ней стоял молодой человек с толстым, прижатым к животу портфелем.

Она слова не могла произнести в ужасе глядя на портфель, и тогда заговорил сам молодой человек.

- Здесь живет миссис Наталья Гудович? - спросил он, и у тетушки от совпадения вопросов закружилась голова, она только и сумела, что покачать ею, мол, нет, такая здесь не живет, как нетерпеливый молодой человек еще раз повторил вопрос: - Не здесь? Посмотрите, пожалуйста, на конверте ваш адрес, я приехал из Америки от вашего брата.

- От кого, от кого вы приехали? - услышал он молодой голос, и увидел за спиной тетушки Паши Синельникова двух женщин, одну совсем молодую, вероятно, племянницу Михаила Гудовича, другую постарше, ей, наверное и было адресовано письмо.

- Я от вашего брата, - радостно сказал Джордж. - Из Америки. Он просил передать вам этот конверт и еще вот...

Он стал расстегивать портфель, но сделать это ему почему-то не дали, племянница Гудовича схватив его за руку и больно сжав запястье, спросила:

- А сигарет ты случайно не привез для моего отца, сволочь?

После чего вырвала портфель и ударила Джорджа по голове.

- За что? - вскричал Джордж. - Ваш дядя просил меня...

Но его уже били собственным портфелем, сгоняя с лестницы, и он, придерживая очки, только успел увидеть, как женщина постарше, вероятно, сестра Гудовича, которой и было адресовано письмо, успокаивает эту сумасшедшую, продолжавшую его лупить, девчонку, но та, уже почти рыча, согнала его с лестницы, вытолкала из подъезда и уже следом за ним со страшными проклятиями, как он сумел догадаться, был выброшен и портфель.

Джордж поднял портфель, и, не разбирая дороги, попытался сделать несколько шагов по улице.

Ему это не удавалось. Тогда он сел на какую-то скамейку и заплакал.

43

Тане даже его жалко стало, когда он стоял, понурый, в толпе студентов, дожидаясь ее после занятий. А когда она прямо на него пошла, испугался, побежал, она его только за углом от института сумела догнать.

- Погоди, - сказал Савельев. - Больно! Что ты меня все за плечо тискаешь?

- А почему ты молчишь?

- Взяли твоего отца, - сказал Савельев. - И Фирина взяли, все начальство, это их дело: пусть сами разбираются, а папу твоего за что?

- За что? - все так же тихо спросила Таня.

- Бумаги у него при обыске нашли, ох, говорят, и бумаги! Мне энкедевист знакомый сказал - шуточки все антисоветского содержания.

- У вас нашли?

- В Москве. В твоей, то есть вашей квартире и нашли, много бумаг и рисунки редкие антисоветского содержания.

- Вот ты и попался, Савельев, - сказала Таня. - Никакого обыска у нас не было.

- Как? - опешил Савельев.

- Не было у нас обыска.

- Но его взяли! - закричал Савельев. - Вчера и взяли, пришли к нам в комнату и взяли, мы даже партию доиграть не успели, почему ты мне не веришь?

- Я тебе верю, Савельев, я тебе единственному во всем мире верю.

- Эх, какой театр был, какие артисты! Жаль ты не видела! Что мне теперь делать? В Киев возвращаться?

- В Киеве ты человек известный, - думая о своем, сказала Таня. - Ты лучше на край света поезжай, Савельев, там не найдут. У тебя деньги есть?

- Друзья есть, - сказал Савельев и шмыгнул носом.. - Папу твоего жалко.

- Папу не жалей, Савельев, с ним все в порядке будет, себя береги, ты талант.

- Вот видишь, - обрадовался Савельев. - Я большой талант, как твой папа говорил, я нигде не пропаду и тебя разыщу, если что.

Он уходил часто оглядываясь, она махала каждый раз рукой, махала, а потом ей надоело, дождалась неподвижно, пока он совсем уйдет, наклонилась, подобрала с земли камень с острым углом и пошла за ответом. Она твердо знала, где этот ответ.

Ей все было ясно, пока она шла, зажав в кулаке камень, только одно тревожило - куда бить и сколько раз придется ударить прежде, чем гадина сдохнет.

Ей открыла соседка, оглядела с интересом, Таня стояла вызывающе, пряча камень за спиной, а потом указала комнату в конце коридора напротив туалета.