Каменная могила

– Мы выходим, а на воле уже совсем другая жизнь!

– Или никакой! – брякнул я. В такие минуты меня всегда одолевал очень чёрный юмор.

Нас повели в управление. Мимо высокой сетчатой ограды, за которой, возможно, по случаю нашего приезда, согнали сотни зэков. Никто не смотрел в нашу сторону. Даже не оглянулся. Но было что-то удушающее в скопище чёрных ватников и ушанок, с опущенными ушами. Казалось, что оно незаметно наступает на нас, теснит к забору, выдавливает наружу или, наоборот, засасывает в себя. И воздух над чёрной толпой, как чёрная биомасса, был плотен и убийственен от избытка её ледяной энергии. Точно такой же густой ядовитый туман скапливается с годами над птичьим инкубатором, и через десять-пятнадцать лет тысячи здоровых кур в одночасье гибнут, придушенные ядами собственной жизнедеятельности.

Начальник зоны, полковник внутренних войск, старый задёрганный советский служака, почему-то принял нас за очень важных персон. Он так выскочил нам на встречу, так вытянулся в струнку и отчётливо отдал честь, что я почувствовал себя немного шарлатаном: вот сейчас, чего доброго, сдёрнет с головы фуражку, прижмёт её ладонью к бедру и отчеканит:

– Заключённый номер один, полковник Ткачук, явился по вызову!

Но депутаты были явно польщены.

– Так, ну что! – сказал полковник. – Коротко докладываю обстановку, а потом – командуйте: что и как! Время такое, скрывать нечего, поэтому обстановка самая критическая. Если пойдёт буза, кликнут клич, словом, встанут все зоны Урала. Тогда, извините, они будут здесь, а мы там! Чего они хотят? Воли? Нет! На воле, говорят, хуже, чем в тюрьме. Требуют увеличения пайки – там масла, молока… Но это же, извините, чистейшей воды политика! Я сам эти слова скоро уже разучусь выговаривать. Сколько вам масла выдают в месяц – по сто грамм на живую душу? Так вы кто? А это ж – тьфу!.. Так что прикажете: у убитых отнять и их же убийцам отдать? Ну, вы же понимаете, о чём я говорю!

Наша точка зрения. Это такая сволочь – она без бузы не может. На хера им масло! Они его себе на сапоги намажут, да так, чтоб все видели. Или на травку сменяют. Я соображаю так: если ты, сука, народом себя считаешь, голодай вместе с ним. Чтоб на свободу с чистой совесть!.. Правильно? Но вы ж знаете, какая пошла лабуда: депутатов захотели – пожалуйста, в газетке пропечататься – извольте! Но организованно, через представителей. А остальные – молчок!

Мы на вас, товарищи, очень рассчитываем. Наобещайте им, что хотите. Так сказать, сделаем-не сделаем… Короче: приказывайте, что и как! А то, когда я начну приказывать, тут такая демократия пойдёт – чертям будет тошно!

Полковник круто свернул свою речь и вызвал по селектору дежурного офицера:

– Коркин! Проводишь товарищей в красный уголок. Приведёшь туда троих от их сраного комитета. Иначе всё равно не отвяжутся. Остальных подбери кого потише: из наших, кто срок кончает. Люди – из области! Понял? Беречь, как свою бабу! Но, товарищи народные избранники и свободная пресса, при всём почтении, и, чтоб не накликать… если кого возьмут в заложники и сразу же не выдадут, может поступить из центра команда: кончать всех без разбору, невзирая на лица!.. Тогда, извините! С бандитами – никакого базара!

Этот Коркин повёл нас какими-то тёмными переходами в красный уголок. По дороге понемногу учил жизни:

– От меня – ни на шаг! Недавно один такой, тоже от общественности, умник, отбился. Они его живо удовлетворили. Всем лагерем. Еле откопали – всю агентуру на рога подняли. Да нет, слава Богу, живой, но теперь – ни баба, ни мужик. Боялись начальству показать. А так при нас – говорите на здоровье, только близко к себе не подпускайте – ворьё!

Красный уголок был действительно красным. Даже шторы на окнах – кошмарно пожарного цвета. Все стулья и стол привинчены к полу. На стенах пятна от портретов бывших членов Политбюро. Сами портреты аккуратно выстроены на полу, каждый под своим пятном. Хоть сейчас вешай обратно! Над столом президиума – только Горбачёв и Ельцин, но Горбачёв немного перекошен, как будто его уже пробовали снять, да пока раздумали. Одна стена целиком отдана под Доску почёта. Фотографии «лучших из лучших» явно вынуты из запасников их уголовных дел – напряжённые до судорог лица, снятые в фаз в упор.

Тройку «комитетчиков» возглавлял старый рецидивист по кличке Заяц.

– Откуда такая кликуха? – спросил я.

– Да я три года отсижу, две недели дома отгудю, отыграю и снова на пять лет обратно. Каждый раз возвращаюсь, а братва кричит:

– О! Заяц уже из отпуска прискакал!

– А сейчас на сколько?

– На двенадцать. Ведь, представляешь, сука, только вышел из отсидки, покрутился неделю на воле, зашёл в кабак, иду из кабака, весёлый, жить охота – ни параши, ни нар! Уже и обратно не тянет. А тут смотрю, какие-то трое мужиков убивают четвёртого. Я взял тех троих порезал. Ну и того… недобитого – тоже недосмотрел. Меня обратно – головой в парашу!

– А четвёртого-то за что?

– Четвёртого? Не помню. Пожалел, наверное: сильно мучился!

Зэки заулыбались. А менты отошли к окну. Стоят, вроде, не подслушивают, вроде, прутья на решётках считают. Лагерники расселись напротив нас, пошушукались, и Заяц «взял слово»:

– Мы, конечно, здесь сидим, а граждане начальники стоят. Они устанут – сядут, нам надоест сидеть – сукой буду, встанем! Всё правильно, всё по закону! Но где такой закон, чтобы авторитеты без масла сидели? Мы – люди больные. Все колотые-переколотые, чифирём моренные. От чифиря во рту – сушь. Я – вечный чахоточник. Девять месяцев – в тубдиспансере, на месяц – домой, там, если не подохну, снова на пять лет сюда. Это ж какое здоровье надо иметь! Если такие бедные, не хер было сажать! Передайте на волю: мы всё понимаем, чужого не требуем, там всё давно разворовано, хоть шаром… Ну, кто разворовал? Не знаю! Одни базарят – коммуняки, другие – жиды… Разбирайтесь сами! Мы – смирные. Но если кормить не будут, друг друга перегрызём и за вас примемся. Вот – там всё внутри!

И подал тетрадный листок в линейку, густо исписанный карандашом. Каракуля на каракуле – ничего не разберёшь.

Тут Коркина вызвали за дверь, и зэки, воспользовавшись случаем, полезли со всех сторон:

– Задавили, мля! В больницу не ложат даже с аппендицитом!

– Ларёк закрыли, курева нет!

– Я за посылкой сунулся, а они, курвы, выдают пустой ящик. Смотри, говорят, что присылать стали – одни дрова. Я спрашиваю: а где внутренности? А внутренности, рыгочут, твоя родня сожрала, пока посылку собирала. Я, конечно, малость психанул, твою мать!.. А начальник мне сразу под нос: на Белый лебедь, мля, захотел, бунтовщик ё. ый? Я тебе забронирую! Там тебя быстро наизнанку вывернут и по частям родственникам разошлют.

– А вы ещё напишите! Аспирину не дождёшься! Аспирин, свистят, тоже наркотик.

– А мы тут все – за перестройку, етить её в корень! А начальники наши все свои партбилеты уже куда-то посдавали – до лучших времён.

– А этот наш, самый главный хрен, с большими звёздами, кажется, в Новочеркасске людей казнил. Ну, казнил и казнил. Может, это и параша! Но почему он тогда, козёл, наше маслице зажилил?

Вернулся Коркин. Какой-то весь перекособоченный. Зэков сразу же разогнали. Красный уголок посветлел.

– Тут такое дело, хоть вешайся! – сказал нам Коркин. – Придётся прерваться. «Шестёрка» одного нашего пахана, пацан ещё, девятнадцати нет, пальцы себе пилой отхерачил. Может, специально приказали – разберёмся. Но сейчас в больницу надо везти. А не на чем! Скорая не едет – нет горючего! Наши машины – все в разгоне. К тому ж, его в любую больницу не повезёшь. Только нашей системы. А это – аж на ЧМЗ: через два города! И на трамвае тоже категорически не положено. Да он и не доедет.

А эти почуяли кровь. Орут: мол, нарочно тянете! Ему, мол, можно ещё пальцы обратно пришить. Если эта «шестёрка» от потери крови подохнет, бунт неминуем. Лучшего повода и не придумаешь! Может… вы чем поможете? У вас же связи!

Мы посовещались и решили везти на нашем «рафике». Такого поворота бедный Коркин, видимо, не ожидал. Даже «в период неслыханного разгула гласности и демократии» это попахивало невиданным волюнтаризмом. Обычно областное начальство лагерных шестёрок по больницам лично не развозило. Коркин, наверное, подумал, что кто-то из нас определённо сошёл с ума. И скорее всего, он, как младший по званию и должности. Он развёл руками, но спорить, однако, не стал.