Страница 16 из 23
Тэмуджин видел, что тот уже уверен, что теперь все решено и внутренне приготовился кочевать к Бури Бухэ и Ехэ Цэрэну, и потому сейчас так весел и уступчив.
«А когда я прогоню дядей или отправлю их к предкам, – думал он, глядя на него, – тогда он перестанет улыбаться и неизвестно, как себя опять поведет…»
Тэмуджин встал, показывая, что разговор окончен. Встали и братья, гурьбой потянувшись из юрты.
Солнце ласково грело, поднимаясь над посвежевшей долиной, чистое синело небо, лес мирно покоился под золотистыми лучами. Тэмуджин, стоя у коновязи, долго смотрел вниз по реке, туда, где деревья вплотную подходили к берегу. Мимо покосившейся над водой березы уходила вниз тропа, протоптанная ими еще с весны. На ней скоро должны были показаться дядья. Он посмотрел, как Хасар, приведя от стада серого пса и посадив его на тропе, указывал ему в дальний конец, теряющийся в зарослях, и ушел обратно в юрту. Он вдруг почувствовал в себе какую-то гнетущую усталость, разом навалившуюся на него будто после тяжелой изнурительной работы и, удивляясь себе, лег на медвежью шкуру у стены. Лежал, глядя сквозь смеженные ресницы на косую струю желтых лучей от двери, и незаметно уснул.
XIII
Проснулся Тэмуджин, как ему показалось, почти сразу же. Где-то недалеко заливисто залаяла собака, тут же ей отозвалась другая, с западной стороны. Донеслись отрывистые голоса матерей, и Тэмуджин окончательно пришел в себя. Вскочив на ноги, на ходу одевая шапку и поправляя на поясе нож, он вышел из юрты.
У коновязи стояли обе матери, застыв взволнованными лицами, смотрели в нижний край поляны. Хасар и Бэктэр отгоняли разъяренных собак. Подальше от них, только что выйдя из зарослей, стояло с десяток всадников на разномастных лошадях; они внимательно оглядывали их стойбище.
Тэмуджин посмотрел направо, в ближние от юрт заросли молодых сосен, где должны были скрываться хамниганы, но не нашел ничего приметного и снова перевел взгляд на приезжих всадников. Те, дождавшись, когда смолкли собаки, неспешно тронулись вперед. В одном из передних Тэмуджин без труда узнал дядю Даритая, рядом с ним, тяжело качаясь в седле, будто пьяный, ехал незнакомый старик. Слева его под руку придерживал молодой нукер.
Оглядев еще раз приезжих, Тэмуджин понял, что сейчас опасности от них нет: глядя по виду старика, они сами нуждались в помощи.
«Зачем они привезли сюда больного старца? – рассеяно пронеслась в голове мысль; он стоял, не зная, что делать, глядя на него. – Для чего он им здесь нужен?»
– Да ведь это же брат Хутугта! – вдруг тихо воскликнула Сочигэл, всплеснув руками. – О боги, что это с ним случилось?
– И вправду… – упавшим голосом отозвалась мать Оэлун. – Как он изменился…
Тэмуджин удивленно оглянулся на матерей, еще раз перевел взгляд на гостей, вглядываясь, но признать дядю Хутугту в этом глубоком старце с высохшим и бледным как у скелета лицом он не смог.
– Это твой дядя Хутугта, – тихо подтвердила мать Оэлун. – Надо поприветствовать его.
Тэмуджин растерянно вышел вперед.
– Э-э, брат Тэмуджин, – невесело покачал головой, подъезжая, Даритай. – Видишь, какие мы приехали к тебе?
– Что случилось, дядя Даритай? – разом отбрасывая чувство враждебности к дядьям, которое он бережно лелеял в себе все эти дни, Тэмуджин быстро пошел к ним навстречу.
– Дядя твой заболел и так захотел увидеть тебя, что пустился в такую дорогу, – говорил тот, и в голосе его будто сквозила укоризна. – Никаких уговоров не послушался и вот что из этого вышло…
Чудовищно изменившийся, теперь с трудом узнаваемый дядя Хутугта внимательно смотрел на него измученным, угасающим взглядом. Через силу улыбнувшись ему, он с сиплым хрипом почти прошептал:
– Вот мы и увиделись с тобой, племянник мой Тэмуджин…
– Вам надо лечь в постель, дядя Хутугта, – Тэмуджин взял его коня за поводья и, почтительно оглядываясь на него, повел к коновязи.
Даритай, велев нукерам спешиваться в сторонке, подъехал к коновязи, слез с коня и помог Тэмуджину ввести Хутугту в юрту. Тот почти висел у них на руках, бессильно передвигая онемевшие ноги по земле.
Матери разложили несколько медвежьих шкур у стены, положили подушки. Улегшись, Хутугта облегченно расслабился, тяжело вздохнув, закрыл глаза.
– Пусть поспит, – сказал Даритай, вытирая рукавом пот со лба, вороватыми своими глазами окидывая юрту. – А мы поговорим в другом месте.
– Нет… – Хутугта шевельнул рукой, открыл глаза и повел ими по сторонам. – Поговорим вместе… Вы, невестки, оставьте нас, а вы сядьте…
Матери, поклонившись, вышли. Тэмуджин и Даритай присели у него в ногах. Тот снова прикрыл глаза, помолчал, собираясь с силами. Брат и племянник терпеливо ждали. Тэмуджин, потянувшись, согнал с потного лба его назойливую муху.
– Вот, – Хутугта открыл глаза и посмотрел на них прояснившимся взглядом. Все так же тяжело дыша, заговорил: – Вот и моя пора подходит. А давно ли мы провожали Тодоена? Так же вот сидели рядом с ним, выпивали, говорили… Теперь вот и я готов в дорогу… Когда человек здоров, он не думает о том пути, что его ждет в конце и становится все ближе с каждым его вздохом. Нет, он думает, что вечно будет топтать эту землю, а ведь короток на самом деле путь человечий… Но глупцы не думают об этом, да и все люди на самом деле глупы… очень глупы люди, оказывается, на самом деле… Я все об этом думаю сейчас, но вы все потом поймете, придет час и вы все поумнеете, прояснится ваш разум, да поздно уже будет…
Тэмуджин и Даритай хмуро молчали, слушая его. Тэмуджину вдруг показалось, что Хутугта бредит, но тот отвердел взглядом и, отдышавшись, перевел разговор:
– А ты, племянник мой, должен переехать к Бури Бухэ, так мы решили.
Тэмуджин тут же внутренне сжался, отодвигая в сторону только что испытанную им жалость к дяде, готовясь к отпору. Увидев его похолодевшее лицо, Хутугта, вновь напрягая силы, заговорил:
– Знамя останется при тебе, об этом не беспокойся. Ошиблись мы тогда, прошлой осенью, сильно ошиблись, но ты не проклинай нас теперь… Мы ведь и сами немало пострадали. Что уж об этом вспоминать, надо нам дальше жить и род наш кият-борджигинов дальше продолжать. А за ту нашу ошибку я даю тебе двести пятьдесят голов лошадей, сто пятьдесят дойных коров, десять больших тягловых волов и одного объезженного пятилетнего верблюда. К ним добавлю рабов и еще передам тебе десять своих нукеров, из самых отборных – еще деды их служили нашему предку Хабул-хану и тебе они будут верны. И отныне ты со своим знаменем будешь равным нойоном среди нас, кият-борджигинов.
Хутугта, умолкнув, выжидательно смотрел на него. Тэмуджин молчал, опустив взгляд в землю.
«Самое главное, перестали требовать знамя, – облегченно подумал он сразу. – Одно это хорошо…»
Но обещание такого щедрого подарка от Хутугты, сначала обдав жаром радостного восторга, потом вдруг насторожило его. Опасаясь сделать ошибку, не глядя на требовательные взгляды своих старших сородичей, Тэмуджин стал лихорадочно обдумывать. На первый взгляд выходило так, что стоит ему сейчас согласиться – и все будет хорошо, о лучшем и мечтать грешно: он со своим знаменем удостоится чести, невиданной для своего возраста, ведь нойоны готовы принять его в свой круг, не дожидаясь того, когда ему исполнится тринадцать лет, когда юношей принимают в воины и они становятся взрослыми соплеменниками. Это на три головы поднимет его среди сверстников, притянет к нему многих других подростков и юношей. И семье станет несравненно легче: отодвинется нужда, исчезнут опасности, стерегущие их сейчас на каждом шагу, не нужно будет считать еду, бороться с голодом, работать, будут у них слуги, пастухи, дойщицы коров и кобыл, отдохнут, наконец, матери, не будут так жалко выглядеть младшие – без друзей, без игр со сверстниками…
«Все это будет…» – напряженно думал он, чувствуя нетерпение дядей и досадуя, что нет времени подумать спокойно, и вдруг как кто-то подсказал ему в ухо, пришло на ум главное: – Принять эту подачку значит согласиться на лишение отцовского улуса. Отныне будет считаться, что я уже получил владение взамен отцовскому наследству. И требовать его улуса уже не смогу. Род киятов может когда-нибудь потребовать его у тайчиутов, но сам я – уже нет. И еще будет считаться, что это дядья спасли нас от голода и гибели, что они бросили нам, погибающим, жирный кусок, а мы подобрали и этим спаслись. Через многие годы Унгур и Сача Беки будут мне напоминать: мол, когда-то наши отцы тебе помогли, поставили на ноги. И ничего им в ответ нельзя будет возразить: так все и будет выглядеть. И нынешнее возвышение в будущем обернется еще худшим унижением…»