Страница 6 из 76
– Ничего не могли, – я покладисто решила тогда успокаивать. – Если бы ей что-то могло помочь, она позвонила бы и попросила….
– Вот! Вот именно! – Павлуша оживился так, что динамик моего телефона как-то захрипел и закашлялся. – Она никогда не объясняла все толком. Никогда ничего не говорила в открытую. Позвонила бы: «Нужна помощь!» – да я бы первый город вверх тормашками перевернул. А так, считает ведь, будто весь мир должен ее понимать с полувзгляда! Вечно намеками каким-то изъясняется, а потом обижается смертельно…
– Действительно смертельно, – напомнила я. – В буквально смысле…
Павлуша откровенно осуждал и раздражался. И я вдруг с ужасом поняла, что полностью его в этой внезапной неприязни к покойнице поддерживаю, потому испугалась и постаралась загладить все им сказанное.
– Да-да, – Павлуша быстро опомнился. – О покойниках или ничего или… Тем более, она ведь действительно была очень, ты не представляешь даже насколько, ну… хорошая. А то, что всем нам это устроила, так это не со злости же… Ей просто в голову не пришло о нас подумать, прежде чем вешаться…
– Умение доверять – редкий дар, – сказала я скомкано и неопределенно, после чего мы хором вздохнули. Скорбно, светло и… фальшиво-фальшиво, потому что глубоко в подсознании, все-таки оба ругали Маринку за содеянное и испытывали относительно нее волне конкретное раздражение.
И как ни грустно, но большее количество присутствующих именно с таким настроением сюда и пришло. Внешне – благородная скорбь, внутри – неконтролируемое, склочное осуждение. И зная в себе это, жить страшно…
– Я боюсь, – говорю вслух, для пущего осознания.
– Здравствуй, – здоровается в ответ проходившая в тот момент мимо меня Нинель. Здоровается очень тихо. Голос доносится откуда-то из-под ее застегнутой на все пуговицы черной кофты. – Бояться уже поздно. Бояться нужно было до того. Когда эта боязнь еще что-то изменить могла… У тебя не будет сигаретки?
Вообще говоря, я в шоке. Нинель – бывшая рядовая сотрудница, и нынешняя главная редакторша журнала, в котором мы вместе с Карпиком и Маринкой очень весело и долго работали. Нинель всегда терпеть не могла две вещи – мои «бесконечные бесстыдные разговоры» и нашу «глупую дымозависимость». Не курила и курящих всегда громко осуждала. Вела демонстративно аскетический образ жизни и презирала всех, живущих на полную катушку. Меня ненавидела с первого же дня знакомства. В кулуарах шутили, мол, это из-за фамилии. Уж больно похоже наши с Карпушой фамилии звучали, и частенько все принимали нас за мужа и жену… Это Нинель бесило. Она не переносила никаких посягательств на свои территории. Впрочем, Карпика она тоже всегда старательно не переносила… И что теперь? Подошла ко мне сама, завела разговор…
Нинель неумело закуривает, выбрасывает сигарету после пары затяжек.
– Гадость! – кривится. – Бесполезная, ничем не помогающая гадость. Уже третий раз пробую закурить, только хуже делается. Так чего ты боишься, Софья? – спрашивает немного насмешливо, но я вижу – ей необходимо сейчас хоть с как-то отвлечься от самой себя. Хоть с кем-то поговорить… Марина, ты погибла не бессмысленно! Твоя смерть изменила Нинель! Представляешь, Марина? Она сама ко мне обращается. Разговаривает, будто и не было никогда всех этих ее косых взглядов и неприязни…
– Боюсь саму себя… Боюсь посмотреть в глаза – тем более в закрытые – покойнице… – отвечаю честно и совсем без издевки, искренне желая не поддерживать дальше наш давний антагонизм.
– Вот и я так же… – Нинель зябко передергивается. Все таки тут очень холодно…
К нам подходит Карпуша, заботливо обнимает Нинельку за плечи.
– О чем беседуете? – спрашивает шепотом и с положенным моменту сочувствием.
Нинель мгновенно приходит в себя, стряхивает Карпушины руки, смотрит на меня негодующе, как бы говоря: «А, это ты? Так что я тут время на тебя трачу?»… В общем, в приливе привычной вредности возвращается из прострации. У них с Карпиком давние странные отношения. Несмотря на то, что он давно уже живет у нее, и даже печать им в паспорта, судя по слухам, уже поставили, несмотря на все это Нинель все еще не отвечает Карпуше взаимностью и обращается в зловредную стерву при всяком его приближении на людях. Выражение ее лица принимает обычное немного обиженное выражение, губы сжимаются в напряженную куриную попку.
– О нашей роли в случившемся, – отвечаю я Карпику, не имея никакого повода оставлять его вопрос без внимания.
– Точнее о том, что никакой нашей роли там не было, – раздраженно перебивает Нинель. – Нет, я понимаю, конечно, Бесфамильной было тяжело в последнее время! – добавляет с явным осуждением.
Ну вот. Марина, увы, я ошибалась. Даже твоя смерть тут бессильна…
«Вокруг меня, чужие люди,/ У них совсем другая игра,/ И мне жаль, / Что она умерла…/ Лай-лай-лай-лай-ла-а,» – тихонечко, но нарочито четко начинаю напевать «Крематорий», выражая таким образом всепонимающему Карпику свое о Нинельке мнение.
– Да, Марина приходила недавно. – Нинель меня не слышит, обиженно перебирает дрожащими губами, понемногу раскрывается. – Она просилась на работу. Я бы взяла, но не мне ж решать! – она не нам с Карпиком говорит, она сама перед собой оправдаться пытается. – Звонили знакомые спонсоров. Бесфамильная умудрилась что-то с ними не поделить. И тут успела поцапаться! Все таки вздорный у нее был характер, ничего не попишешь. В общем, работы в нашем журнале она так и не получила… Это плохо, конечно. Я понимаю, что журнал для нее много что значил… Мы все вместе его взращивали, придумывали концепции и прочие умные слова. Обидно, конечно, поставить проект на ноги, потом уехать на пару месяцев, вернуться и обнаружить, что ты уже в этом проекте не фигурируешь… Неприятно, конечно. Но зачем же так убиваться-то?
Мне уже ничуть не жалко Нинель. Она такая же, как была. Она – не меняется…
– А по-твоему, нужно было убиться «не так»? Каким-нибудь другим способом? – спрашиваю насмешливо, без желания услышать ответ и вообще без желания что-либо слышать от этой самовлюбленной барыни.
Нинель еще плотнее поджимает губы, дергает плечами, отворачивается. Она такая же, как все здесь. Она черна лицом, душой и кофтою. Она сожалеет и боится ответственности. Она пришла не прощаться, а оправдываться… Теперь она разговаривает с Карпушей, совершенно не стесняясь, что я слышу сказанное:
– Я ж говорила, не надо звать Карпову. У Софьи Карповой, как известно, слабые нервы и неуправляемый язык. Ладно мне, – я с ней три года в одной комнате проработала и к этим ее завихрениям давно привыкла уже – а если кому из посторонних наговорит подобные гадости… Ведь здесь все – серьезные люди. Карпова в три счета навлечет на себя неприятности. А потом будет удивляться, почему на работу ее нигде не берут, почему поблажек всевозможных не устраивают, субсидии на квартплату оформить не разрешают и… В общем, так же, как наша Мариночка… Тут ведь стоит только один раз могущественного человека задеть и пиши пропало – будешь несчастлив на всю жизнь.
Я даже заслушалась. Иногда Нинельевские речи оказывались настолько совершенны в своей абсурдной бюрократичности, что заслуживали внимания, наравне с текстами хороших юмористов. Вот, например, сейчас она искренне была уверена, что счастье – это наличие работы и субсидии…
– Да и покойница была бы против приглашения Карповой. – продолжает Нинель, на этот раз потише. – Да. Софья ведь у нее из-под самого носа увела молодого любовника…
Ага, значит, все-таки сплетничают о нас с Павликом! Нет, ну дураки дурацкие, честное слово! Хоть бы разобрались в ситуации, а потом языки чесали!
– Ну, Нинок, ну что ты? – Карпуше неудобно, что я слышу все эти бухтения, и он старается замять тему. – Софья была близкой подругою… И потом, с Павлом, Марина, кажется, давно рассталась, еще до того, как он с Соней познакомился. Мне Маринка сама рассказывала. Да оно и понятно. Ей скучно с ним. Он другой совсем… И оставим эту тему. Не хорошо как-то…
Господи! Могла ли ты подумать, Марина Бесфамильная, что одним из самых животрепещущих вопросов на твоих похоронах будет, когда и с кем ты рассталась, и с чем это было связано?!