Сезоны

Но у меня не то состояние. Мне лень сопереживать. Поэтому я только фиксирую впрок, что вижу или угадываю. Приятнее же прокатывать или проигрывать в голове разную белиберду.

В тот раз, помню, я развивал такую вот идею: у нас в партии есть восемь лошадей, две собаки, кошка, обещали курицу подбросить, нынче вот поздно, а на будущий год добавим к этому козу, телка, поросенка, и сразу же телеграмму: «Есть еще один колхоз на Северо-Востоке»!

Я рассмеялся и начал было проигрывать другой вариант этой идеи, но Ковалев не дал.

— Сон мне, Паша, сегодня приснился, — начинает он, не глядя в мою сторону. — Стою я на шоссе, а с двух сторон на меня со страшной скоростью два гоночных автомобиля несутся. Прямо на меня! Я подпрыгиваю, подо мной — трах-бах! — приземляюсь на обломки. И не смейся, Паша. Кончай. Я же тебе не Райкин. Не для смеха говорю. Сон для меня такой дурной: встал — будто не удалось мне увернуться от тех машин.

— Чем же он дурной? Не мечтали же вы во сне, подпрыгнув, улететь. Падать-то обязательно надо было. Все имеет свойство падать. По-моему, это так просто.

— Просто так, Паша, ничего на свете не бывает! Ворона летает — и то говорят, что снег будет! Э, Паша, жизнь вообще сложная штука, и я, кажется, как бы точнее выразиться, попал под ее передние колеса.

Он замолчал удрученно и надолго. А я не стал спрашивать, «в чем же дело», ждал, пока сам растрясется. Молчание затянулось. Я приоткрыл вход, вышвырнул за палатку кастрюлю с остатками каши и в кружку плеснул еще чая.

— У меня фамилия хорошая, — заговорил Ковалев, несколько оживившись, — от слова «ковать». Слышал песню, Русланова пела? «Во ку… во кузнице, во ку… во кузнице, во кузнице молодые кузнецы, во кузнице молодые кузнецы». У меня дед на самом деле кузнецом был. А мать рассказывала, что вышла замуж за моего отца только потому, что фамилия его Ковалев: захотелось ей быть Ковалевой. Девичья блажь. Мать моя сама, как говорили раньше, из благородных… Но я думаю, не только из-за фамилии ее к деревенскому потянуло. У меня батя еще до войны такую хохму отмачивал: видит, что шофер уселся за руль, подойдет сзади к «эмке» и оторвет колеса от земли, колеса в воздухе крутятся, машина ни с места — всем смешно, а батя до десяти червонцев таким вот способом выспаривал. Жилистый был у меня батя. Сейчас ему чуть за семьдесят, а в чем душа. Так вот, мать однажды сочинение писала в гимназии на тему: «Верно ли, что всяк своего счастья кузнец?» Забыл уж, на счет чего она там распространялась, хотя, помню, несколько раз рассказывала. Но вот мораль помню: «Верно», — так моя матушка тогда написала. Оптимистка — я-то весь в нее… Был.

Ковалев заерзал, перевернулся с боку на бок, из кармана куртки достал смятую пачку «Севера», разорвал ее до конца, предложил мне и закурил сам, густо выпуская дым.

— Ну и молодец ваша мамочка. Другие написали, наверное, что от господа бога счастье. Такая вроде бы тогда установка была? — поддержал я разговор.

— М-да-а, — протянул Ковалев и снова умолк, но ненадолго. — У тебя, Паша, тоже фамилия оптимистическая: «Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс». Помнишь? Нам повезло, Паша, на этот счет. А то бы заставили нас предки носить фамилию вроде Фердыщенко.

— А фамилию сменить можно в любой момент. Например, жениться, чтоб у нее хорошая была фамилия. Я знаю случай. Он был Музыка с ударением на «ы», а она Белоусова. Потом все стали Белоусовыми.

— А если, Паша, даже свою фамилию не можешь оставить никому?

— Не понял. Когда детей нет, что ли?

— Нет, Паша, есть. И дочка есть у меня, и сын есть, да не про мою честь. Ты молодой, не поймешь. Ну да, бросил я их, Паша! С мамками они мыкаются. У пацана-то хорошо, другой отец сыскался, под чьей фамилией он сейчас ходит. А Леночка так и осталась без бати. И все она, сволочь, — геология.

— Ну, вы даете, Антон Иванович! Так можно и на мать родную наклепать, наговорить: «Ах зачем нас мама родила?»

— Нет, Паша, ты молодой еще. У тебя еще романтика в голове, а приключения в заднице играют. А я уже двадцать лет, если не больше, пашу в этой самой геологии! И все по полям! Двадцать сезонов, Паша, если не больше! И почти все по Колыме. А знаешь, что это такое? Я с покойным академиком Билибиным, как с тобой сейчас, в палатке жил. Спирт вместе пили! На брудершафт! Не веришь? Но мне вообще всегда было плевать, кто он там: генерал или адъютант генерала. Я им всегда говорил, что думаю. И может, оттого, Паша, я и хожу до сих пор вольным по белу свету. Приучил их, что, мол, Ковалев — шут малохольный, от него всего можно ждать. А я давно понял истину: им надо хлебушек кусать, и мне надо хлебушек кусать. А без таких, как я, немного укусишь. Они ведь понимают, что не всякий человек, который ест глазами начальство, уважает его. Вот Ковалев, к примеру, в угоду начальству никогда не смеялся, хоть щекочи. И в рот не заглядывал, не считал, сколько коронок. Но Ковалев, если поглубже копнуть, — свой: не осудит, не продаст. И потом, кого одиночкой на зиму в маршрут послать можно? Ковалева. Кто шурфы до посинения будет бить для плана? Ковалев. Кто положительную рецензию на хреновый отчет намарает, если деньги списать нужно? Ковалев. Кто возьмет на себя приписки и не утопит начальство? Тоже Ковалев. И шофера начальника экспедиции могу у себя в партии передержать. Если надо. А «мертвые души»! Знаешь, что это такое?

— Антон Иванович, — перебил я его, — опять не пойму, зачем это вы мне рассказываете?

— А затем, Паша… Мне сорок пять, тебе двадцать с небольшим. Ты институт кончал, я — техникум, и то заочно, и то к тридцати пяти. Видишь, как раз половину моего ты вообще прожил, а в геологии, считай, ты только-только ковыряться начал. Я живой пример. А живой пример, он, Паша, во все времена был страсть как поучителен. И раз ты птенцом попал ко мне, к Ковалеву, в отряд, будешь ты у меня работать — не будешь, но моя обязанность, мой долг, Паша, показать тебе все как есть на самом деле и пояснить то, чему вас в горном не обучали. Так сказать, Паша, я должен завершить твое высшее образование. Ты думаешь, я исповеди перед тобой развожу, чтобы совесть свою очистить, а тебя совратить, сбить с пути истинного? Нет, Паша, у меня только одна цель — польза делу. Лучше ты от меня все узнай, чем потом сам будешь эмпирический материал собирать, своим умом анализировать, да еще, чего доброго, неправильные выводы сделаешь. Ты не хмыкай, не хмыкай. Я тебя не учу, чтобы ты вообще сидел и рта не раскрывал. Я тебе не это хочу втолковать. Наоборот: высказывайся, предлагай, борись. Каждый человек должен выступать против начальства время от времени, дабы не потерять уважения к самому себе и заставить себя уважать.

Ковалев замолчал, посмотрел на меня и снова уставился вверх.

— Спасибо, Антон Иванович, за откровения, за предупреждения. Действительно, в горном этому нас не обучали, но я одного не понимаю, что делать в этом случае с убеждениями, с моралью, со своими принципами?

Ковалев усмехнулся и посмотрел на меня сочувственно.

…Утром Ковалев отменил свое вечернее решение устроить выходной день, мы завьючили лошадей и маршрутом пошли к перевалу, где было по пояс снега. Мы ни словом не вспоминали вчерашний разговор. Но, мелко и тяжело шагая по насыщенной водой предгорной тундре, я без конца приговаривал про себя одно и то же, одно и то же: «Когда кусают слепни, человек ощущает потребность в хвосте».

Прилив — отлив — прилив

1

А ты красавица, не знаешь, где потеряешь…

А ты, красавица, не знаешь, где потеряешь…

С весны тысяча девятьсот шестьдесят первого года начал я напевать про легкомысленную красавицу, которая сама того не знает, где потеряет. Самодельный куплетик на самодельный мотивчик не имел продолжения, был назойлив, но зарождался он, к счастью, где-то в глухих дебрях моей вегетативной нервной системы и не трогал загруженной в ту минуту коры больших полушарий. Песенка утруждала лишь голосовые связки — тем и была хороша. Поэтому довольно громко, но не для публики, я напевал не лишенные скабрезного подтекста двустишья и одновременно, в который раз, разглядывал геологическую карту миллионного масштаба, составленную двадцать с лишним лет назад таким корифеем геологии Северо-Востока, как Полунин Витольд Яковлевич.