Демобилизация

Если бы Инга предложила постирать рубаху (а заодно - хорошо бы - и носки), он бы с радостью остался. Но Инга валилась с ног, да и к тому же за короткое житье с Крапивниковым, по-видимому, не привыкла ухаживать за мужем.

- Вам самой надо выспаться, - сказал он, надеясь, вдруг она догадается предложить ему остаться и тогда он попробует заикнуться про рубаху. Собственно, стирка небольшая. Только так - освежить воротник и рукава.

- Нет, - грустно покачала головой, видимо, отвечая своим мыслям. Нет, Алеша, - подошла к нему, положила руку на плечо и вдруг нагнулась и потерлась щекой о его густые пряди. - Нет, нет, Алеша...

Он чувствовал, что она сейчас заплачет.

- Идите, - сказала, беря его сзади за плечи, словно хотела не обнять, а поднять с кресла. - Идите... Господи, ничего не хочу, только бы вы остались. Но у меня все совпало... Вам надо идти. Вас ждут.

- Нет, - излишне горячо запротестовал он. - Только не ждут...

- Ждут, - повторила Инга. - Спасибо вам, Алешенька, - и ткнувшись ему в пиджак, разрыдалась. - Идите, а то я так расклеюсь, что не поднимусь завтра, - вдруг резко оборвала всхлипывания. - Идите, прошу вас, Алеша.

- Я завтра останусь, - поспешно сказал доцент. Она грустно покачала головой, но ничего не ответила.

Дома отец еще гулял по квартире в своей отечественной пижаме.

- Пришел, - улыбнулся пасынку. Улыбка у него была для его грубого лица странно застенчивой, словно это он, министр, а не доцент, провел ночь вне дома. Алексей Васильевич уже привык к робости приемного родителя.

- Обычный комплекс, - обыкновенно отмахивался, когда Марьяна шутила, что грозный государственный деятель побаивается его, недавнего аспиранти-ка. - Чувствует, не свое место занял и понимает, кто он и кто я...

- Преувеличиваешь, - качала головой Марьяна. - Комплексы - показатель интеллигентности. Был бы ты моим пащенком, я бы тебя придушила. А он шмутки тебе возит и боится обидеть, словно виноват, что ты не от него родился...

- Да ну его. Нашла тоже предмет спора.

Но сейчас Марьяны в квартире не было, и оттого, что не встретил в коридоре матери, доцент благосклонно взглянул на отца и задумался о его внешне удачной, а в сущности такой нелепой судьбе.

- Что, не клеится? - спросил Василий Митрофанович, входя вслед за сыном в кабинет. - Бабу свою не ищи. Опять чемодан сложила. На этот раз свой... - пошутил, будто испрашивал Алешку, можно ли вести разговор дальше. А если нельзя, так на этой шутке и остановимся.

- Да, не вытанцовывается, папа.

Министр, ободренный, крякнул и опустился на краешек дивана. Он действительно робел перед сыном, даже не робел, а благоговел перед ним, хотя понимал, что без него Алешка ничего бы не достиг, даже офицером не стал бы, как племяш Борька. Но все-таки Алешка уже по своим годам набрал крепкую высоту и наберет еще больше. И незадача с Марьяной не раздражала отчима, а как бы, наоборот, нащупывала слабинку в удачливом пасынке и приближала его к министру, которому сейчас было препаршиво.

Василий Митрофанович устал. Тогда, два года назад, надо было решиться и сунуться в главк. А теперь - всё. Месяц-другой и Красавчик его сменит. Это не решено, но это висит в воздухе. Да и сил драться, а главное охоты, уже нет. Зря Оля тогда продала дом на Оке. А то бы выйти на пенсию. Уж какую ни какую, а маленькой не положат, хватит. Жил бы себе по полгода в своем доме. Плотничал бы так, для себя, или соседям помогал по дружбе. А приперло бы - мог бы наняться и за деньги. Не старый еще. А без дома куда себя денешь?

- Да, чемоданное настроение, - пошутил вслух и не очень удачно, потому что сын поморщился, но тут же, стерев гримасу, спросил:

- А у тебя как?

- Ничего, - усмехнулся министр. - Но и хвастать нечем. Силенки есть, а давление лезет. Устал я. Надьку как-нибудь на пенсии доведу, если на зрелость сдаст. А ты уж сам на ногах.

- Значит, приходит..? - с неожиданной теплотой спросил пасынок, имея в виду красавца-генерала.

- Угу, - кивнул Сеничкин-старший. - И пусть... В общем, это его хозяйство, а я так... вроде сторожа приглядывал, чтоб не больно растащили...

- Ну и правильно, что не расстраиваешься, - сказал сын, вдруг проникаясь необыкновенной нежностью к этому большому, плохо отесанному мужику.

"Черт, неужели мамаша сказала ему про наш разговор, - подумал с неудовольствием о скандале с Ольгой Витальевной, когда грозился ей вернуть себе настоящую фамилию. - Неужели не удержалась?"

Он считал, что мать заедала его век и, должно быть, порядком измучила и отчима. Но сейчас, когда его выпирали из Управления, менять фамилию было подло.

- Что-нибудь подберут тебе, - сказал вслух. - Тосковать не будешь.

- Факт - нет. А лучше бы по чистой. Дом бы назад на реке купил.

- А что! Полковники так живут. Да и ты полковник. Мать только не согласится, - усмехнулся тут же, чувствуя, что и отчим сейчас внутренне бунтует против своей педагогической супруги.

- Не серди ее, - помрачнел Сеничкин-старший. - Она из-за Марьяшки переживает. Вы бы уж как-нибудь - либо туда, либо сюда. А то цирк или сплошной транзит.

- Факт, - кивнул доцент, подражая приемному отцу, и тут же оба расхохотались.

- Я, понимаешь, к чему... - преодолевая смущение пробасил отчим. Если разведетесь и сразу, то я мог бы перед уходом комнатенку ей выклянчить. Думаю, чего-нибудь дали бы. А то все же нехорошо на улицу гнать...

- Ясно, - кивнул доцент, и волна недавней нежности к отчиму снова окутала его от кончиков пальцев до гладких желтых густых волос.

- Я поговорю с ней.

- А мой совет, - пораскинь еще раз. А то вот угодишь когда-нибудь в капкан и без жены пропадешь... - поднялся министр с дивана и, растрепав своей тяжелой плотницкой ладонью пасынка, вышел из комнаты.

27

Гроб уже опустили на металлическую подставку. Он оказался куда тяжелей, чем думал Бороздыка, но несколько мужчин, пришедших хоронить своего сослуживца, чья очередь была вслед за Варварой Терентьевной, прислонили венки к колесам автобуса и помогли втащить гроб в серое здание крематория и тут же с подставки у дверей перенесли вглубь зала.

- Родные и близкие могут попрощаться с покойной, - сказала женщина в черном халате. Голос у нее был безразличный.

"Как у диктора, - подумал Бороздыка. - Как у диктора, который объявляет: 'А теперь переходите к водным процедурам'".

Обрадовавшись подходящему сравнению, Игорь Александрович вовсе отвлекся от лицезрения смерти и перенесся в мыслях к своему огромному, но еще не расцветшему писательскому таланту.

"Нет, пожалуй, проза, - думал он. - Проза и только проза. Проза начало духовности. А вот статьи, они, как крематорий: четкость линий и сжигание живого. То есть, мертвого..." - запутался тут же.

Инга, опираясь на руку доцента, подошла к голове старухи и поспешно чмокнула в мертвую холодную проплешинку.

- Нет, здесь страшно, - тихо сказал Бороздыка Полине.

- А по мне - ничего. Чисто, культурно. Нищие денег не стреляют.

- Из земли вышел, в землю уйдешь... - не унимался Игорь Александрович, хотя Инга с доцентом уже вышли из-за мраморного барьера.

- Да ну вас, - шепнула Полина.

- А чего хорошего, - продолжал гнуть свое Игорь Александрович. Сейчас выпотрошат.

Гроб меж тем начал опускаться и вот уже черная гармошка прикрыла шахту.

- Выпотрошат, а ящик назад в магазин. Для новой клиентуры.

- Бросьте, Ига, - повернулся к нему доцент. Здесь, в крематории, Инга открыто прижималась к его плечу и он чувствовал себя обязанным защищать ее от мелких выпадов бывшего вздыхателя.

- Только не оборачивайтесь, - продолжал Бороздыка, когда они спустились по ступенькам в парк с могилами. - Вот, пожалуйста - вознесение в виде дыма.

Обнаружив недюжинный талант художника слова, Бороздыка словно бы отвернулся от общепринятого и установленного всеми веками и религиями. Теперь он чувствовал себя избранным, особенным, а ведь особенность великого писателя и состоит в том, чтобы ни на кого не походить. "Для писателя, - не то чтобы размышлял, а как-то мгновенно определял про себя Бороздыка, - нет критерия моральности: морально все, что способствует творчеству, то есть высшему проявлению духа. Достоевский убил в своей душе не один десяток старух, пока в конце концов Раскольников не пришил Алену Ивановну. И я тоже оформил свою старуху. Впрочем, она сама умерла, но, смертью поправ, открыла во мне седьмое чувство артиста".