Страница 146 из 155
старик небось диктует свой протокол
бунт они не могут на нас повесить
может, они там, наверху все подали в отставку?
я вырубаюсь, разбудите меня, если что…
Внезапно наступила тишина; мы напряглись, прислушиваясь к шуршанию шин тяжелых грузовиков, остановившихся под окнами, к торопливым шагам и четкому приветствию у входа.
Все смотрели на штурмана, который встал, подошел к полкам и, пользуясь последним светом сумерек, стал торопливо рыться в папках и формулярах, пока не нашел какой-то листок с короткой записью. Он выдрал его из папки, поднес к подоконнику и стоя начал писать — писал не отрываясь, казалось, он все продумал заранее; мы не знали, что он там писал, но у каждого было чувство, что это касалось прямо его, и, может, поэтому никто не решался заговорить с ним. Рядом с полотенцами лежали большие конверты; штурман взял один, вытряхнул содержимое, перечеркнул адрес и печатными буквами написал фамилию и звание капитана. Потом он сложил конверт, подошел ко мне и устало сел рядом. Вот, сказал он, передайте это капитану, когда-нибудь.
Кто-то из наших крикнул «Полундра!», и мы встали по стойке «смирно» перед вошедшим без стука моложавым седым офицером. Он кивнул, в смысле «вольно», и некоторое время стоял, задумавшись, потом стал прохаживаться по помещению, каждому кивнул и предложил сигарету из жестяного портсигара. Я заметил, что у него на правой руке нет трех пальцев. Затем он присел на подоконник и произнес, глядя в пол: я ваш адвокат, парни, положение ваше скверное; и добавил, растягивая слова: вы обвиняетесь в том, что угрожали старшему по званию, в неповиновении приказу и бунте.
Наступила тишина, внезапная полная тишина, никто даже не поднес ко рту сигарету. Первым очнулся пиротехник. Он спросил: но ведь мы капитулировали? Да, сказал офицер, подписана частичная капитуляция. Тогда нас нельзя обвинять, сказал пиротехник, во всяком случае, немецкий военный суд не имеет права. Для военнослужащих немецкого флота, сказал офицер, остается в силе подсудность немецкому военному суду, никто ее конкретно не отменял. Но мы же, сказал пиротехник, мы же теперь в британском плену? Да, сказал офицер, но это ничего не меняет в смысле юрисдикции. Он приказал нам подойти поближе и, сидя перед нами почти неподвижно, предложил рассказать, что произошло на борту MX-12.
Тройничный нерв давал о себе знать, глаз дергало и жгло, он начал слезиться. Когда мы шли по мрачному коридору, где были расставлены часовые, я прижал к глазу и вискам носовой платок. Один из часовых заступил мне дорогу и приказал развернуть платок и встряхнуть его, после чего довольно чувствительно ткнул меня в спину, и я присоединился к остальным, которые молча шли друг за другом между гравюрами с изображениями старых кораблей. Общая комната, куда они нас привели, то ли столовая, то ли конференц-зал, была плохо освещена; у стен дежурили часовые в стальных касках, с автоматами на груди; с обеих сторон огромного, грубого стола, с которого свисал военный флаг рейха, стояли скамьи и табуреты, слишком много скамей и табуретов. Нас было восемь человек. Мы промаршировали — теперь мы маршировали по команде какого-то кривоногого боцмана — по паркетному полу до скамей и по его знаку остановились; садиться не разрешалось. Потом в сопровождении офицера в зал вошел капитан и за ним старпом, они вошли в ту же дверь, что и мы, подошли к табуретам с противоположной стороны стола и встали там, ожидая приказаний. Ни взгляда, ни ответа на взгляд; хотя все мы неотрывно глядели на него, он просто смотрел мимо, не видел нас в упор, как будто его здесь не было. И старпома, стоящего с ним рядом, он тоже, казалось, не замечал.
Судья в морской форме и остальные вошли через боковую дверь, молча подошли к столу, их было шестеро, все в мундирах, последним вошел адвокат. Судья кивнул, они заняли свои места, после чего нам тоже разрешили сесть. Судья по всей форме открыл слушание. Он был пожилой, с впалыми щеками, под глазами мешки, говорил сдержанно, запинался, время от времени отрывал взгляд от бумаг и моргал, свет потолочной лампы резал ему глаза. Сначала, перечисляя пункты обвинения, он казался безучастным, но, называя наши имена, воинские звания и список личного состава, он постепенно сумел преодолеть застарелую усталость; его голос звучал все громче, и он акцентировал определенные слова, ритмично постукивая по столу серебряным карандашом. Вальяжным движением руки он передал слово одному из офицеров, который странным образом показался мне знакомым, может, я видел его фото в каком-то журнале: светлоглазый мужчина с одной-единственной высокой наградой за отвагу, с очень коротко остриженными русыми волосами. Он аккуратно положил на стол перед собой фуражку, на ней ни вмятины, ни складки, синяя ткань туго натянута. Пользуясь записями, он реконструировал последний рейс МХ-12: время отплытия, получение задания на море, начало заговора и вооруженная угроза капитану, закончившаяся отстранением его от командования; наконец, прекращение операции и самовольное решение идти противоположным курсом. Эти инциденты, констатировал он, произошли в тот момент, когда немецкий народ «вел судьбоносную борьбу не на жизнь, а на смерть». На этом месте наш защитник пристально посмотрел на него и что-то торопливо записал в свой блокнот.
Капитан не сделал того, чего они от него ждали. Он не стал описывать в подробностях события на борту, ограничился ответами на вопросы. Говорил медленно, обращаясь не столько к лощеному офицеру с орденом, сколько к протоколисту, на чьей физиономии застыло изумленное выражение.
«Скажите, какой вы получили приказ».
«Курляндия. Мы должны были идти на Либау в Курляндии».
«С каким заданием?»
«Забрать раненых».
«Забрать?»
«И вывезти. В Киль».
«Команда знала содержание приказа?»
«Как только вышли в море, я о нем сообщил».
«Значит, команде приказ был известен?»
«Так точно».
«Каким курсом вы хотели идти?»
«На северо-восток вдоль шведских территориальных вод. Потом повернуть на юго-восток».
«Ваши люди знали, что в Курляндии еще идут бои? Что целая армия, хоть и попавшая в окружение, оказывает героическое сопротивление?»
«Большинство знало».
«Значит, они знали, что ваши товарищи по оружию нуждаются в помощи?»
«МХ-12 имел задание забрать раненых».
«Раненых, да, раненых товарищей, которые уже много дней лежат на Куршской косе. И ждут. Ждут вашего транспорта, который доставил бы их на родину».
«Это было известно».
«Так, известно. И тем не менее команда оказала неповиновение. Зная, что стояло на кону, она не подчинилась приказу. Из трусости».
«Это не было трусостью».
«Нет? А что это было?»
«Я два года служу капитаном на МХ-12. Я знаю этих людей. Это не было трусостью».
«Тогда скажите нам, почему команда угрожала капитану. Почему он был отстранен…»
«Риск. Наверное, они слишком высоко оценили риск».
«Вы разделяли это мнение?»
«Нет».
«Оценивать риск операции — дело командира. Он несет ответственность. В этом вы со мной согласны?»
«Так точно».
И вдруг, когда защитник попросил его описать события на мостике, капитан посмотрел в нашу сторону. Его взгляд миновал нас и задержался на штурмане, надолго; казалось, они переговариваются взглядами, не жестко и не укоризненно, скорее недоуменно. И на требование защитника описать события на мостике с его точки зрения капитан сначала упомянул о распространении слухов о близком окончании войны, о настроении, которое породили эти слухи — уже во время стоянки в порту, но подчеркнул, что на борту не было никаких нарушений дисциплины. Мы держали курс согласно приказу, сказал он, команда вела себя достойно во время одной спасательной акции и воздушного налета; незадолго до смены вахты капитанский мостик был захвачен; люди были вооружены, они потребовали прервать поход и идти на Киль; им было отказано; штурман Хаймсон отстранил капитана от командования; он взял на себя командование на борту; капитан и старпом были арестованы.