Ступени любви

Несколько минут он лежал на постели, бессмысленно оглядывая оконные витражи, откуда лился утренний свет. Под окном запел горлодёр-петух, и Амадео забормотал покаянную молитву от ночных осквернений. Он не чувствовал своей вины, ибо не имел блудных помыслов, но вина его была в горестных сожалениях, тотчас угнездившихся в душе, сожалений о несбыточности прочувствованной сладости. Амадео понимал, что приснившееся — отзвук в его душе вчерашних впечатлений, но полагал, что сможет отрезвить себя тем, что его грёзы пусты.

Но вообще-то Амадео не понимал себя. Как? Почему? Где проходит та таинственная грань, за которой либо единение двух душ, либо их расставание? Ведь единый раз, только однажды в ранней юности его душа вдруг вспыхнула и воспылала — и была безжалостно угашена. Но почему полудетское презрение юной красавицы Изабеллы вонзилось в его душу, точно заноза, и так повлияло на него, тогда восемнадцатилетнего? Почему он не может забыть её?

Нет, покачал головой Амадео, не её, ибо что он сегодня знал об Изабелле Ортинари? Ничего, да и не хотел знать, просто девица осталась памяти именно жгучей болью отказа. С тех пор он уже двенадцать лет неизменно при виде любой женщины по-монашески опускал глаза в землю и хранил молчание. Сегодня он, магистр семи свободных искусств трёх университетов, считался признанным авторитетом и чудом учёности. На его лекции стекались сотни, многие мудрые советовали ему посвятить себя Церкви — и только отец заклинал не принимать монашество, да мать умоляла не оставлять их с отцом одних под бременам одинокой старости.

Тогда, на пике пережитой боли, Амадео сказал Господу, что никогда больше ни одной не откроет сердца, никогда не поставит свою мужественность в положение просителя перед женщиной. Он не женится никогда, решил он, и тем большее усердие проявлял к наукам. И вот, Господи, ему скоро пробьёт тридцать. Плотские тяготы томили, положение единственного сына тоже обязывало, но Амадео упорно помышлял о монашестве. Нужно было решиться на что-то, но он бессмысленно оттягивал время принесения последних обетов, уступая уговорам матери. Однако сколько можно тянуть?

Амадео поднялся.

Пора было подумать и о других вещах. В дом Реканелли давно был принят человек Чентурионе, но пристроить его удалось только кастеляном — это ограничивало его передвижения и возможности, но ничего иного не вышло. Пробравшись через лаз за винной лавкой в дом Дженнаро Лангирано, лазутчик подтвердил все опасения Амадео. Господа в последние три месяца постоянно уединяются в дальних комнатах, лишь раз удалось подслушать часть беседы, да, речь шла об убийстве Чентурионе.

Что ж, ничего иного и ждать не приходилось. Напряжение Лангирано, едва он узнал от Рустиччи о заговоре, сейчас спало. Северино и Энрико способны защитить и оберечь друга, они предупреждены. Но на сердце было всё равно тягостно.

Амадео был человеком чести и благих помыслов. Ему внутренне претило все, отклонявшееся от Божественных заповедей, он не любил низость, в последние годы заполонившую души, но он понимал: все, что ему дано, — это не опуститься самому в мерзость порока, не загрязнить душу, устоять в Господе. Сведения о заговоре против друга не ожесточили, но удручили его пониманием чужих греховных замыслов и угрозы гибели Феличиано, но он не склонен был кликушествовать. Книги выучили его мудрости. Извечно наряду с примерами высокой доблести и праведности, история хранила свидетельства чёрной злобы, преступных наклонностей, порождённых гордыней и завистью. Глупо сетовать на нравы. Каждый сам искушается своей нечистотой, и каждый способен с помощью Господа преодолеть свою нечистоту.

…Амадео медленно шёл по Монастырской улице, хмурый и сумрачный, и вдруг его окликнули. Он поднял глаза и с удивлением увидел Энрико Крочиато, который сопровождал Чечилию Чентурионе и Делию ди Романо, направлявшихся на прогулку. Чечилия была в прекрасном настроении, держала за поводок рыжего сегуджо по кличке Шельмец, Бирбанте, и глаза её лучились. Делия же, окинув мессира Амадео тоскливым взглядом синих глаз, поприветствовала его и замолчала.

— А это правда, что вы магистр семи свободных искусств, мессир Лангирано? — кокетливо вопросила Чечилия, искоса взглянув на Делию. И когда он кивнул, поинтересовалась, — и что это значит?

Мессир Амадео, чувствуя странное томление возле этих красавиц, любезно пояснил, что в семь свободных искусств входит курс Trivium, это грамматика, риторика и диалектика, иначе называемая логикой, и Quadrivium, состоявший из арифметики, астрономии, музыки и геометрии. Только и всего. — Объясняя это, он старался не поднимать глаза на девиц, ибо хотел спать спокойно.

Чечилия же удивлённо спросила.

— Это же сколько книг надо прочитать, чтобы все это освоить?

Мессир Амадео улыбнулся.

— Не так уж и много, синьорина. Для освоения латыни нужно выучить Присциана, Доната и «Doctrinale» минорита Александра de Villa Dei, там в 2660 гекзаметрах изложены учение о словообразовании, синтаксис, метрика и просодия латыни. После этого ты — bene latinisare, хороший латинист. Риторика развивает навык в версификации и в составлении официальных актов, грамот и писем. Изучается она по Аристотелю, «Ars dictandi» Боэция и «Poetria nova» Годофреда Английского в 2114 гекзаметрах. Третий предмет тривия, диалектика, её тоже учат по Аристотелю. Что до квадривия, то арифметика изучается по книге Иоанна Сакробоско «Tractatus de arte numerandi». Изучается и учение о пропорциях Фомы Брадвардина и Альберта Саксонского и оптика — по «Perspectiva communis», францисканца Иоанна Пекама, в геометрии царит Эвклид, музыка — это изучение звуковых интервалов по Иоанну де Мурису.

— А вы, мессир Крочиато, — неожиданно обратилась Чечилия к Энрико, — хоть чему-нибудь такому обучены?

Тот лениво кивнул.

— Я шесть лет провёл в Падуе, дорогая Чечилия, но едва лишь получил степень лиценциата, как решил, что для меня этого вполне достаточно.

— Ну, ещё бы, образование требует усердия и настойчивости, — кивнула Чечилия так, точно все заранее знала, — а вы, наверняка, усердны были только в ночных шалостях с молодыми падуанками…

Энрико возмущённо запротестовал, но тут Бирбанте резко дёрнул поводок, выражая недовольство тем, что выведшие его гулять не дают ему порезвиться, вырвался и помчался к лужайке. Чечилия и Энрико ринулись за ним.

— Такое образование не столько обогатит, сколько изощрит ум, оно не познакомит с жизнью и не научит любить Бога, — задумчиво и грустно обронила тем временем Делия ди Романо.

Мессир Амадео Лангирано в изумлении поднял глаза на девицу. Он растерялся.

— Это верно, но после изучения «тривиального» и «квадривиального» циклов некоторые все же приступают к изучению высших наук — права, медицины и богословия.

— И вы посвятили себя науке?

— Почему нет? «Nulla est homini causa philosophandi, nisi ut beatus sit», что означает…

— «У человека нет иной причины философствовать, кроме стремления к блаженству», — вяло перевела и одновременно прервала собеседника Делия ди Романо, и пояснила ошеломлённому мессиру Амадео, — мой брат — доктор богословия, он от скуки учил меня латыни. Да только вздор это всё, — зло обронила Делия. — Богословствовать ещё можно от избытка блаженства, а вот философствуют только от скуки или по глупости…

Глаза Амадео заискрились. Вести дебаты с женщинами ему доселе не приходилось.

— И вы можете это доказать, синьорина?

— Ei incumbit probatio, qui dicit, non qui negat. Тяжесть доказательства лежит на том, кто утверждает, а не на том, кто отрицает. Докажите-ка обратное, мессир магистр.

Амадео снова растерялся. Он видел, что девица явно в дурном настроении, огорчена чем-то столь же сильно, как и накануне, но причины её горести не постигал. Однако латынь девица понимала — видимо, Раймондо и впрямь заняться было нечем, как на досуге сестрицу обучать.

— Вы правы, богословие позволяет забыть жизнь ради Бога, философия, а она всего лишь служанка богословия, сама по себе может только помочь забыть горести жизни, научив видеть в них тщету, — мягко уронил он.