Ступени любви

Теперь же мессир Лангирано сел в кресло и попросил тишины. На него смотрели четверо — напряжённо и внимательно.

— Уповаю, что неданное нами когда то слово по-прежнему роднит нас и мы соединены самым светлым из людских чувств, лишённым себялюбия и корысти, гордыни и зависти, что мы по-прежнему преданы друг другу и нас не пятеро, но шестеро, и среди нас — Христос. — Все молчали, взгляды друзей отражали лишь лёгкое удивление возвышенностью его речи, — если я ошибся, — эта ошибка может стоить мне жизни.

Феличиано улыбнулся одними губами, и Амадео почти зримо ощутил беду. Черты Феличиано — глаза льва и твёрдый подбородок Цезаря — отражали нрав графа: благородную гордость, смелость, великодушие, но сейчас это лицо было словно покрыто серой паутиной, обезличено и стёрто.

— Амадео… что ты говоришь? — даже голос Феличиано звучал безжизненно и тускло.

— Твоё непонимание, Чино, погоды не делает. Важно, чтобы меня расслышали остальные. Подробности не нужны. Имена ненавистны. Суть драматична. Близкому мне человек было донесено, что некие господа весьма недовольны тем, что не могут по-прежнему быть первыми лицами в этом городе и заправлять в нём, как в былые времена. Причину своих неурядиц они видят не в том образе правления, что позволил другим оттеснить их, а в конкретном лице, само существование которого им ненавистно. Это были бы вульгарные разборки между кланами, на которые можно было наплевать, если бы по несчастному стечению обстоятельств ненавистное этим господам лицо не было нашим дружком Феличиано. Его решено отравить. Впрочем, я полагаю, что подлинно достоверным является намерение вышеупомянутых господ просто уничтожить Чентурионе. Методы могут быть любыми.

Граф отозвался быстро и бестрепетно.

— Северино! Энрико! Вы — мои душеприказчики. В случае моей смерти вы — все четверо — до совершеннолетия моего брата и соправителя Челестино назначаетесь его опекунами. — В этом распоряжении ненадолго мелькнул прежний Феличиано, живой, властный, деятельный, но всё быстро исчезло, он снова сгорбился и побледнел. — Моё завещание у Раймондо.

Амадео поморщился.

— Всё это мило, Феличиано, но возможность похоронить тебя с почестями, как невинно убиенного, и возвыситься по положения влиятельных регентов при малолетнем правителе, не прельщает нас, и мы намерены постараться не дать мерзавцам убить тебя. Кто предупреждён, тот вооружён. Не все имена засекречены. Реканелли вступили в переговоры с Тодерини и пришли к пониманию. Их поддержали — хоть и весьма вяло — из Пармы, но клан Паллавичини ничем себя не связал — им нужны здесь распри, а не усиление одного клана, который рано или поздно может бросить вызов им самим.

Отец Раймондо отнёсся к сообщению практически.

— А что за яд, известно?

— Мышьяк.

— Ну, это не безвкусно. Антидот — молоко. По счастью, наш друг ест по-монашески, сиречь, слишком большая доза исключена. Но где его собираются отравить? Он же никуда не выходит.

— Мудрость глаголет устами твоими, Раймондо, к тому я и клоню. Во-первых, в замок могут постараться приткнуть своего человека. Могут купить повара, кравчего… или… одного из вас.

В комнате повисла тишина, разорванная толстой весенней мухой, начавшей вдруг кружить по комнате и противно жужжать. И без того нервный граф застонал, а ломака Энрико, изворотливо взмахнув коротким плащом, сбросил нахальную летунью на пол и тут же ловко раздавил её сапогом. Амадео и Северино зааплодировали, Энрико раскланялся, но епископ вернул всех к обсуждаемой теме.

— Купят не одного из нас, но только Энрико или Северино. Мы с Феличиано никогда не афишировали своих отношений, хоть в городе знают, что я — креатура Чентурионе, но об Энрико и Северино знают все.

— Интересно, во сколько же меня оценят? — зло ухмыльнулся Северино. — Сколько я стою?

— Ты горделив, Северино, — насмешливо пробормотал Рико, — Господа нашего Иисуса Христа оценили в тридцать сребреников, не мнишь ли ты, что стоишь дороже?

— Так ты, стало быть, готов за двадцать девять дукатов продать друга? — в тон ему вопросил Северино.

— О, Боже, не торгуйтесь из-за меня, — саркастично пробормотал граф, — берите, сколько предложат. Это не ваша цена, а моя.

Глава 5

Тут их разговор неожиданно прервали, за дверью послышался шорох и тихий смех, потом кто-то тихо потянул ручку двери, и в комнату просунулась вихрастая головка кареглазого мальчугана. Глазёнки его с любопытством обшарили комнату, и тут он взвизгнул, весело и ликующе.

— Мессир Амадео!

Амадео раскрыл объятия Челестино Чентурионе, подросшему и необычайно похорошевшему за годы разлуки. Семнадцатилетний мальчонка был ангелоподобен. Когда-то Лангирано давал малышу первые уроки здравого смысла, благих помыслов и любви к Господу, и сейчас видел плоды своих уроков в чистых глазах мальчика. Амадео было приятно, что его не забыли.

За Челестино появились три девицы, и одна из них, в которой он по роскоши платья сразу узнал Чечилию Чентурионе, с улыбкой сообщила мессиру Лангирано, что она счастлива его видеть и чмокнула его в щеку, а потом белкой вскарабкалась на колени Энрико Крочиато, и пустилась в пространный рассказ о том, как они охотились на уток и брат дал ей арбалет, но только она промахнулась, зато Челестино подстрелил трёх уток и всю обратную дорогу важничал и задирал нос. Рико тихо объяснил ей, что целясь в летящую утку, очень важно наводить арбалет не в тушку, а метить в место перед клювом, и услышав этот секрет, Чечилия обожгла братца презрительным взглядом и прошипела, что он лживый обманщик и скрыл от неё это, после чего обняла Энрико и прошептала ему на ухо, что пойдёт на охоту с ним, настреляет пять уток и утрёт братцу нос. Ведь он возьмёт её?

Амадео заметил, что за минувшие годы похорошел не только младший Чентурионе. Расцвела и Чечилия, превратившись в очаровательное существо с глазами молодой лани, прелестным личиком и гибким станом. Заметил он и то, что его дружок Энрико потерял в присутствии девицы всю свою шутовскую игривость, и напоминает больную овцу. Взгляд Котяры был подавленным и болезненным, скрывал не то очарованность, не то горечь. Он проблеял, что, безусловно, возьмёт Чечилию на болота и расскажет про все тонкости утиной охоты.

Амадео перевёл взгляд на двух других девиц и застыл в изумлении. Одна — стройная белокурая красотка ему сразу кого-то напомнила, она опустила глаза, вновь вскинула их, и он понял, что это Бьянка Крочиато — настолько глаза девицы были похожи на глаза Энрико. Но на этом сходство брата и сестры кончалось — Бьянка была наделена той чарующей мужские сердца красотой, что говорит о строгой прямоте, искренности и верности. Редкий мужчина мог видеть подобное лицо без того, чтобы ощутить лёгкую слабость в ногах и сердечный трепет. Ощутил бы его и Амадео, ибо тоже был мужчиной, но тому помешала другая девица, приветливо поздоровавшаяся со всеми и обнявшая отца Раймондо. Она была одета в наискромнейшее чёрное платье, напоминавшее монашескую рясу, от которой его отличал только небольшой вырез со цветной шнуровкой на груди. На лице, что было белее сметаны, под шедшими вразлёт тёмными соболиными бровями пламенели синие глаза, а линия тонкого носика мягко переходила через желобок в сочные коралловые губки. Волосы её были уложены в две огромные косы, обрамлявшие изящную головку, как корона. В короне чёрных волос розовел цветок шиповника. Амадео ощутил, что у него пересохло в горле, и с трудом сглотнул, а Раймондо зашипел на девицу растревоженной змеёй, выговаривая ей за то, что забрала к себе и едва не затеряла его книги, и Амадео понял, что перед ним Делия ди Романо, сестра Раймондо. При этом Лангирано поймал и взгляд девушки на себе — внимательный, цепкий, слишком пристальный и пристрастный. Он смутился и опустил глаза.

— Зря вы, отец Раймондо, её поносите, — отозвалась Чечилия, играя со светлыми локонами Энрико, — Стрега[2] никогда ничего не теряет. Это я, раззява, то одно, то другое невесть где забуду, а она даже третьего дня мою перчатку нашла, что я неделю назад в садовой беседке обронила…

2

Strega (ит) — ведьма.