Ожидание

Слушая Соса, я догадался, что клиентами «в черных картузах», «с черными ремнями» были скорей всего какие-нибудь озорники-школьники…

— Да, задаток уже дали, не сегодня-завтра пригласят нас, а я… Вчера опять весь второй этаж обошел, сегодня попробую на третий забраться. Эх… Еще колени, будь они прокляты, трясутся все время, трудно мне лазить вверх-вниз… Эх, жизнь!..

Соса встал, перевернул банку, положил в нее разрезанную пополам буханку белого хлеба и, прижав банку к груди, пошел к новому зданию. Он ни разу не обернулся: видно, тут же забыл и обо мне, и о своем разговоре со мной. Я решил, что он, наверно, идет домой. Мне хотелось узнать, в какой комнате он живет, и я направился за ним.

С трудом перебираясь со ступеньки на ступеньку, то и дело останавливаясь, чтобы перевести дух, Соса взобрался на второй этаж и остановился у двери. Он снял свой картуз, вытащил из кармана тряпку, судорожно обтер ею лицо и голову, еще раз отдышался, потом снова надел картуз и снова снял его. Какое-то смущение и неловкость проглядывали в его движениях.

Я только сейчас заметил на дверях табличку: «Горийская десятилетняя музыкальная школа». Оказывается, в мое отсутствие эту школу перевели в новое помещение. Из чуть приоткрытых дверей доносился смешанный гул разных музыкальных инструментов.

Соса медленно двинулся по коридору. Он приставлял ухо то к одной двери, то к другой. Наконец отворил какую-то из дверей и зашел в класс, я последовал за ним. В комнате занимались два гобоиста. Увидев Соса, оба встали, переглянулись и заиграли сперва старый туш горийских музыкантов, а потом и новый. Я кивнул ребятам. Я хорошо знал их, оба учились в нашей школе и были классом младше меня. Кончив играть, они подали Соса кресло. Старый гармонист сел. Он долго молча вслушивался в чуть приглушенные бархатистые звуки гобоя. Потом начал клевать носом. Немного погодя Соса сладко заснул.

Я подошел к ребятам. Мы разговорились, рассказывали каждый о себе. Я спросил их о Соса; оказывается, он изо дня в день ходит в музыкальную школу. Часами сидит в классе духовых инструментов и слушает, как школьники занимаются. Потом его одолевает дремота, он вот так же засыпает в кресле и спит как раз до тех пор, пока занятия не кончатся.

Я попрощался с ребятами и вышел из класса. Интересно, кого сейчас видит бедный Соса во сне?

Кого же может он видеть, как не Бутхуза, Тедо и себя самого со старой зурной, треснувшим барабаном и залатанной гармонью в руках…

А по коридору плыли спевшиеся голоса первого и второго гобоя, словно где-то поблизости слышалось воркованье диких голубей.

Гиви и Гиви

Оба они жили в большом доме. И того и другого звали Гиви. Родители у обоих работали. И еще было у каждого из них по дедушке в возрасте семидесяти лет.

— Ты кто?

— Гиви, а ты?

— Гиви.

— Нет, ты не Гиви, ты Квасхадзе.

— Ты сам Квасхадзе.

— Нет, я Гиви.

— Я тоже Гиви.

— А у меня есть револьвер.

— А у меня винтовка.

Некоторое время они глядели друг на друга, потом рассмеялись; оказалось, что у каждого уже были зубы.

Потом они стали осторожно спускаться по лестнице, с трудом доставая ногами до ступенек и каждый раз переваливаясь в сторону ноги, делавшей шаг.

Во двор можно было попасть только через подвальный коридор. У входа в подвал они остановились: лампочка в коридоре не горела, и впереди было темно, очень темно. Вдоль стен лежали кучи шлака, плохо прогоревшие куски антрацита блестели, как кошкины глаза при слабом свете.

Они снова поглядели друг на друга.

— Лев сильнее волка, — сказал один из Гиви.

— Джульбарс тоже сильнее волка, — сказал другой.

Помолчали.

Потом им чего-то захотелось, они повернулись в разные стороны и намочили земляной пол.

— А у Джульбарса есть щенки.

— Знаю, три щенка у него.

— Не три, а семь.

Но ни один из них не знал, что у Джульбарса, бродячей суки, нашедшей приют в их дворе, было всего два щенка.

Становилось страшно. Оба Гиви взялись за руки и поспешили вперед. Они крепко сжимали руки друг другу.

— Я тебе винтовку подарю.

— Я тоже подарю.

— И револьвер подарю.

— Я тебе самолет подарю.

Шепчась, они еще крепче держались за руки, сердца их колотились, под ногами хрустел шлак. Они шли, прижавшись один к другому плечами, слыша дыханье соседа. Сцепившиеся ладони взмокли от пота. Становилось все страшнее.

— Я тебе винтовку подарю.

— Я револьвер подарю.

— Я тебе еще танк подарю.

Много чего дарили они друг другу, только… В подвал просочился солнечный луч, сразу сделалось светлее, лица мальчиков просияли. Они разжали руки, вытерли вспотевшие ладоши о коротенькие штанишки и выкарабкались во двор.

У дедушек, высунувшихся из окон четвертого этажа, отлегло от сердца: прошамкав сверху что-то устрашающее, они снова уселись на свои стулья.

По двору слонялся июнь. Было тепло, но земля еще хранила ночную прохладу. С Черепашьего озера доносился крик перепелки.

Возле настежь открытых ворот лежала бродячая сука. Подросшие щенки тщетно норовили подобраться к ее высохшим, цвета мушмулы соскам. Щенки были уже неприятны суке; ворча и скаля зубы, она огрызалась то на одного, то на другого; щенки все не отставали. Но, увидев вошедших во двор детей, они бросили мать, метнулись к мальчикам и облизали им подбородки. Потом один из Гиви вытащил из кармана ломоть хлеба. Другой тоже порылся в карманах, извлек оттуда кусочек сахара. Щенки полакомились хлебом и сахаром, обмусолили мальчикам руки. Шершавые языки щенков щекотали маленькие ладони, оба Гиви смеялись.

Потом воткнули в песок палки.

— Я — красный, ты — враг, — сказал первый Гиви второму.

— Нет, это я красный, а ты враг.

— Ты Квасхадзе, — снова повторил первый Гиви фамилию, услышанную им дня два назад.

— Ты сам Квасхадзе, — сказал второй Гиви.

Долго смотрели они друг на друга, сидя на корточках, пока щенки не прыгнули на них и не опрокинули обоих в песок.

Потом наконец договорились, соорудили из палочек забор, разложили за ним рядами белые камушки: они, мол, и будут «белые».

И пошла игра, не то в войну, не то в пограничников. Правда, щенки часто нарушали границу и портили палочный забор…

Стало жарко.

В соседнем дворе собаки подняли лай и визг. Сука улизнула куда-то…

Дети все играли. Щенков сморило на солнце, им надоело играть. Они разрыли песочную кучу, уложили во влажный песок розовые животы; высунутые языки щенков прерывисто задышали, словно маленькие легкие. Мальчики тоже разрыли песок и улеглись рядом со щенками.

— Ну, погоди у меня, вот я спущусь сейчас! — грозил из окна дедушка одного Гиви.

— Ну, погоди у меня, вот я спущусь сейчас! — грозил дедушка второго.

Мальчики знали силу дедовских ног и спокойненько продолжали лежать.

К воротам подъехал грузовик. В кузове стояла большая клетка. Из клетки высовывались мокрые собачьи морды.

Во дворе показался сачок, похожий на тот, каким ловят бабочек, только очень большой.

— Ну, сука проклятая — опять сбежала! — закричал мужчина с сачком и прищуренными глазами осмотрел двор. Дети вскочили, прижались друг к другу. Со второго этажа дедушки обоих Гиви грозили вошедшему во двор мужчине палками и что-то шамкали беззубыми ртами, но вой брошенных в клетку собак и стук маленьких сердец заглушал слова.

Мужчина помотал головой, потом, словно нехотя, повел своим большим сачком — и щенки, как орешки, вкатились в сетку. Перекинув сачок через плечо, мужчина, по-прежнему мотая головой, направился к грузовику…

Стало еще жарче.

Расплавленное солнце капля за каплей сочилось на землю…

«Кви-кви, кви-кви», — кричала перепелка с Черепашьего озера…

Капля за каплей стекал с мальчиков пот…

Снова по обеим сторонам подвального коридора блестели куски непрогоревшего угля. Только теперь они уже не были похожи на глаза кошки…