Ожидание

На аробной дороге, петляющей вверх по склону, пока что подсохла и утрамбовалась только колесная колея, хотя даже в поле не такая уж грязь, чтобы ноги вязли. У колхоза есть и машины, но в таких местах, да еще после дождя, арба с быками, пожалуй, надежнее.

С Соколиных земель доносится рев плантажного трактора. Он так сцепился с почвой, словно силится не взрыхлить пласт, а вывернуть землю наизнанку.

Крепость Мачабели стоит в лесистом ущелье, что тянется правее деревни; средь исполинских буков крепость насторожилась, точно ястреб с подобранными крыльями, готовый к нападению. Верхняя половина главного купола видна вся, а лепящиеся к нему слева и справа маленькие купола и впрямь не с чем сравнить, кроме как с крыльями ястреба.

Аробная дорога поднимается к Дубняковым землям. Я и колхозный агроном, рыжий парень невысокого роста, идем по этой дороге. Знакомясь, агроном представился мне, но я как-то не запомнил его имени. Про себя я так и называю своего спутника «рыжим парнем», а в разговоре обращаюсь к нему на «вы». Рыжий парень назначен на должность агронома недавно, но по всему видно, что он человек толковый и дела деревни знает не хуже любого опытного крестьянина. Распашку Соколиных земель под виноградники он считает ошибкой: земли те и так лежат в болотистой низине, да еще с канала, проведенного на холме, сочится туда вода, недаром болотная трава вымахивает по колено высотой, сладу с ней нет. А вот на Дубняковых землях, что на пригорке, и сухо, и солнечно, первосортный виноград можно выращивать, — уверяет меня агроном и называет старых крестьян: мол, и они такого же мнения…

Наверху, на горных склонах, простые, непородистые крестьянские коровы соревнуются с козами, бесстрашно карабкаясь с уступа на уступ.

На колхозной ферме я видел коров, похожих на слонов. При каждой дойке они до краев наполняли по два ведра. А крестьяне недоверчиво косились на породистых коров: в горы их не погонишь, из стойла не выгонишь. И жмых им целыми лопатами сыпать приходится.

Дорога у нас неблизкая, и рыжий парень успел рассказать мне несколько историй из жизни деревни. Вот и сейчас он закончил одну из них — про деревенского пастуха.

Зовут его Вана. Скоро уж шестьдесят стукнет ему. В молодости, задумав жениться, начал он строить себе новый дом. Высокие возвел стены, только, когда клал балки на втором этаже, поскользнулся, сорвался и жестоко покалечился. Кости-то переломанные срослись, но от сотрясения мозга остался парень на всю жизнь каким-то блаженным. У Вана редкая щетина на подбородке и крикливый голос. Каждое утро выходит он за околицу деревни. Там у него издавна облюбован один пригорок, поднимется туда Вана и крикнет: «Гоните скотину!». И по дворам в селе соседи начинают звать друг друга: скорей, мол, Вана уже крикнул! Правда, скотину и в самом деле нужно выгонять скорее, иначе кто успеет — успеет, а кто нет — останется ни с чем. Потому что Вана, увидев одну корову, может пойти за ней, забыв об остальных; так с утра до вечера и будет эту единственную корову пасти.

Деревня жалеет Вана и, помимо определенной суммы, которую всегда точно и в срок платят ему, не скупится и на маленькие подарки: одни купят белье, другие сатиновую рубашку, кто залатает изодравшиеся штаны, кто в доме приберет. А Вана все отказывается: мне вашего ничего не надо, я и сам, говорит, работяга. Вечерами, усталый и измотанный, возвращается Вана домой, он не то что идет за стадом, а как бы смешивается с ним. Сытый скот, мотая головами, стуча сильными копытами, входит в село. Потом одна корова свернет вправо, вторая — влево, третью возьмет за рога вышедший за калитку хозяин, а четвертая сама просунет голову в приоткрытые ворота…

Потом и Вана свернет к себе, ляжет на вынесенную во двор тахту и будет глядеть в небо… Часами глядит. В небе кружат коршуны, но Вана не видит их. Дикие голуби пролетят над его двором, но и голубей не заметит Вана.

А большие, цвета меда, глаза его раскрыты…

Стемнеет, в листве ореха заблещут звезды. Вана все так же неподвижно покоится на тахте: он устал… Скрипнет калитка, появится кто-нибудь из соседей с глиняной миской в руках. В миске — горячая еда. Соседка примется осторожно трясти его и звать: Вана, Вана, ну, встань же, проснись! Вана долго потягивается, поеживается, наконец садится на тахте и начинает есть.

Удивляетесь?.. Да, и эта напасть привязалась к нему после того падения: с открытыми глазами спит Вана. Вот уже сколько лет не смыкал он век…

Я и невысокий рыжий агроном все еще поднимаемся по косогору, стараясь держаться высохшей аробной колеи. Серо-стальной купол крепости Мачабели скрылся за лесистым холмом. Видны уже кукурузные поля. Арба, доверху нагруженная кукурузой на силос, медленно движется под гору нам навстречу. Мы отходим в сторону от колеи, уступаем дорогу.

— Здравствуйте! — говорит аробщик.

— Здравствуйте! — отвечаем мы с агрономом.

Аробщик, словно тигр, вставший на дыбы, возвышается на сиденье, раскинув руки и держась за высокие боковые стойки. Голова его повязана белым платком. Седые брови шириной с детскую ладонь нависают над зоркими глазами.

Арба проехала мимо, и мы подошли уже к кукурузному полю, когда услышали вдруг громкую брань и крики какого-то молодого, судя по голосу, человека. Вскоре вслед за бранью появился и сам бранившийся: смуглый, стройный, как ясень, парень выскочил из кукурузника. В одной руке он держал обломанные початки, в другой — одноствольное ружье. Брошенные в нашу сторону початки шлепнулись у самых ног агронома. Мигом повернувшись, парень снова исчез, скользнув как рысь, меж высоких стеблей кукурузы.

— Всего неделя, как назначили его сторожем, — шепнул мне растерявшийся от неожиданности агроном и уставился на кукурузник. Теперь оттуда вышел мужчина с соломенного цвета волосами; «как Тедо, как Тедо», — бессмысленно повторил он чье-то имя, снял шапку, ударил ее оземь и сам устало опустился в канаву на краю поля. Разок посмотрев на нас, он отвел взгляд и принялся отрывисто повторять все те же слава: «как Тедо, как Тедо…». Из кукурузника опять показался молодой сторож. Ружье он повесил через плечо, а обеими руками сжимал охапку обломанных и обгрызанных початков. Подойдя спереди к сидящему спиной к полю крестьянину, сторож в сердцах швырнул груду початков перед его носом. А потом устремился к нам; в какое-то мгновение я подумал даже, что он хочет перепрыгнуть через меня, но за шаг до нас юноша замер как вкопанный.

— Не нужно мне больше ни процентов ваших, ни ваших двадцати трудодней, ни того, чтоб люди глядели на меня, как на волка, — одним духом выпалил он побледневшему агроному излюбленную фразу опытных сторожей.

Слова, будто картечь, прожужжали над головой моего спутника и эхом отдалась в горах…

Мне стало смешно. Семнадцати-восемнадцатилетний юнец, почти мальчик, за какую-то неделю перенял все повадки бывалого полевого сторожа…

Из кукурузника вылез еще один пожилой крестьянин.

— Как, Тедо, говоришь?.. С Тедо, брат, столько удержали, что и сидеть на лошади не захочешь. Даже если б он лошадь на собственную шею посадил, и то бы ему лучше жилось, — проговорил он, как песенку промурлыкал. Подобие улыбки играло на его лице.

При виде пожилого крестьянина наш маленький агроном как-то распрямился. Крестьянин подошел к нам, спокойно ткнул в бок стоящего возле нас сторожа с ружьем — тот отлетел к канавке. Энергией сжатой стальной пружины и спокойствием слона веяло от этого мужчины, от всей его фигуры, словно стянутых в один клубок мышц.

— Горяч, а?! — сказал он, показывая глазами на усевшегося на краю канавки сторожа. — Мой сын, восемнадцатый пошел ему…

Отойдя немного в сторону, я по отдельности разглядывал участников этой маленькой сцены.

Юный сторож, опустив голову, тер кулаками полные слез глаза. «Спросим у Царба, спросим у Миха, у женщин, что работают на свекле!» — время от времени выкрикивал он. Но головы так и не поднимал… А отец юноши с улыбкой рассказывал агроному случившуюся историю.