Укрощение «тигров»

— Огонь!

Полк готовился к атаке.

Луна в эти дни всходит поздно. По-южному черное небо накрывает землю бархатом, и звезды кажутся особенно яркими в эти прохладные и уже темные августовские ночи. Но на этот раз звезды поблекли — страшное багровое зарево обняло полнеба, и Млечный Путь, опускавшийся прямо в костер Харькова, как бы растворялся в нем.

Теперь особенно отчетливо было видно, что горит действительно весь город. Отдельные очаги пожара слились в одно море золотисто-желтого накаленного пламени. В районе вокзала не утихали взрывы. Видимо, там рвались цистерны с горючим. Молочно-белые кипенные столбы поднимались к зениту, и в степи становилось светло. В некоторых районах горели склады с боеприпасами, и зловещие фейерверки трассирующих снарядов будоражили и без того беспокойное небо.

В окрестных деревнях и пригородах никто не спал. Женщины, дети, старики стояли на улицах и долго, безотрывно глядели на город. У многих там остались родные, знакомые. Каждый думал в эти минуты об их судьбе.

— Боже мой, боже мой, — говорила стоявшая рядом с нами колхозница села Русское-Лозовое Александра Андреевна Безъязычная, — да что же ты не караешь ту нечистую фашистскую силу?!

Слезы катились из се глаз.

К рассвету грохот канонады утих. К городу потянулись колонны пехоты, артиллерии. С грохотом пошли тягачи, танки. Незабываемый, волнующий час освобождения!

Мы въехали в город ранним утром, вслед за полками Сажникова и Ткачева, которые последней ночной атакой взломали северные ворота города на том участке, где мы были вчера вечером. Над обгорелыми корпусами пограничников уже весело реяли красные флаги. Мост на автостраде был взорван. Саперы с миноискателями, в наушниках, сосредоточенные и взволнованные, выслушивали, словно доктора больного, землю по обочинам дороги. Узкий объезд был уже расчищен, и машины, украшенные зелеными венками, увитые гроздьями рябины, непрерывным потоком вливались в город.

Навстречу из всех переулков уже бежали дети с букетами астр. С треском летели на асфальт обломки немецких указателей. На каждом перекрестке стояли толпы людей. Десятки добровольцев-проводников указывали путь, советовали, как объехать минированные немцами участки и говорили, говорили без конца, торопясь рассказать всем о наболевшем.

Город все еще горел. Тучи дыма поднимались над районом вокзала, городским рынком, руинами фабрик «Красная нить», Кутузовка, Кофок, хлебозаводом. Жители наперебой рассказывали, как фашисты вчера взрывали здания управы, гестапо, водокачку, электростанцию, мельницы, хлебозавод— разве счесть все то, что сделали они в эту страшную ночь?

Мы свернули на Совнаркомовскую улицу. Здесь еще в 1942 году гитлеровцы устроили тюрьму. Мировую прессу обошли тогда документы, свидетельствовавшие о страшных зверствах, творящихся здесь. Отступая в феврале этого года, фашисты сожгли тюрьму. Вернувшись, они снова оборудовали ее — на этот раз в подвалах здания и в доме, стоявшем во дворе.

У въезда во двор уже толпились жители города, боязливо заглядывавшие туда. Из-под арки тянуло тошнотворным трупным запахом. Подъехавший офицер зашел во двор, рванул двери тюрьмы. Мы вошли в это страшное учреждение. Здесь было трудно дышать: из наглухо закупоренных подвалов все сильнее сочился запах разлагающихся человеческих тел. Несколько изувеченных трупов в гражданской одежде валялось в распахнутых настежь камерах. Женщины, бледные и заплаканные, обходили камеры, отыскивая своих родных.

— Две недели — понимаете, две недели! — стояли мы вот там, на тротуаре, и все ждали, не увидим ли кого своих, — говорила, плача, Мария Нечипуренко. — А они, гады, все в крытых машинах возят, и никого не увидишь…

Да, в последние две недели гестаповцы разгружали тюрьму. Две машины смерти — одна из них с прицепом — дважды в сутки совершали свои роковые рейсы. На стенах камер мы читали выцарапанные ногтями последние записи обреченных. Многие записи затерты палачами. Разбираешь лишь несколько слов. «Здесь сидел Довгин с Москалевки. Повешен…»; «Кадничанский Матвей Федорович. 8 мая 1943 года. Передать Паше Кадничанской в село Слатино Дергачевского района»; «Недужа Мария. Голова Союза украинок»; «Дмитро Ф. Сова. Село Остра Верховка. Передайте моим…»; «Умерли в воскресенье. Загнали, вороги! Казюта и Пономаренко».

В каждой камере десятки таких записей. Люди читают их со слезами на глазах и с гневными возгласами. Тела замученных гитлеровцами жертв окружены плотным кольцом граждан города. Они долго, безотрывно глядят на них, и крупные слезы катятся по лицам.

За углом, через несколько домов, — учреждение, где не пахнет трупами, но где делалось еще более страшное дело. Здесь умерщвляли душу человека. В большом особняке Дома ученых в Мироносицком переулке помещалась «Эрика Пропаганда Штафель». Зондерфюрер Бек со своим многочисленным аппаратом много и усидчиво работал, пытаясь выдрессировать советских людей на фашистский лад.

Сопровождающий нас художник Сафонов, которого фашисты «в целях воспитания» четыре месяца продержали в тюрьме, а потом заставили расписывать кафе для господ офицеров, бледный, исхудалый человек, рассказывает, что зондерфюрер Бек бил по щекам артистов городского театра, когда ему почему-либо не нравился тот или иной номер «Цирка-ревю». На сцене театра имени Шевченко шли спектакли, программа которых гласила: «Оркестр. Балет. Акробаты. Иллюзионисты. Неожиданности». Видимо, пощечины господина Бека относились к последнему пункту этой программы…

Сторож здания «Эрика Пропаганда Штафель» Игнат Женов сообщил нам, что Бек и вся его свора удрали из Харькова еще недели две назад — обходным путем через Конград. Они уезжали так поспешно, что бросили неприкосновенным все свое хозяйство.

В многочисленных отделах этого комбината лжи, организованного ведомством Геббельса, лежат целые кипы нераспакованной литературы, плакатов, газет и журналов. На столах — рукописи газетных статей, которые так и не успели пройти визу зондерфюрера, непроданные билеты в кино, где шел фильм «Моя дочь находится в Вене», списки работников ведомства пропаганды и печати.

На столе зондерфюрера лежала рукопись передовой газеты «Харькiвъянинъ», так и не увидевшая света. Она многозначительно называлась «Когда будет мир». Ее автор, подписывавшийся пышным титулом «Вiдповiдальний за випуск доброволець Ю. Boвкiв», долго ругал тех, кто мечтает о мире, и доказывал прелесть затяжной войны. Передовая заканчивалась советом: «Нужно всем пользоваться в своих действиях словами вождя затяжной борьбы Европы Адольфа Гитлера: „Помоги себе сам, тогда и Бог тебе поможет“».

Мертвечиной, гнилью пахло от всех этих рукописей, книг, списков. Хотя господин Бек облюбовал для себя один из лучших особняков Харькова, здесь было так же душно, как и в казематах тюрьмы. Скорее прочь отсюда, на вольный воздух, туда, где сейчас ликует освобожденный Харьков!..

На Сумской, на Чернышевской, у памятника Шевченко, на площади Дзержинского уже шумели толпы горожан. Против руин здания обкома партии, встав на бочку, старший лейтенант с орденом Красного Знамени на груди отвечал на вопросы харьковчан. Его обступила огромная толпа. Вопросы сыпались дождем:

— Что в Москве?

— Чей теперь Ворошиловград?

— Как насчет союзников?

— Какие газеты выходят у нас?..

У подъезда одного из домов, опираясь на руку женщины, стоял бледный забинтованный человек. Улыбаясь, он глядел на входящие в город войска и махал им рукой. Это был наш летчик. Немцы сбили его несколько месяцев назад над лесопарком. Вот эта женщина, Лаптева, подобрала его, обожженного и израненною, спрятала и выхаживала. Сегодня он впервые показался на людях.

Еще горят пожары, еще встают до неба черные столбы дыма, а город, изувеченный и сожженный, уже поднимается из пепла. Зелень латает дыры окон, в которых нет стекол, солнце красит асфальтированные проспекты. Всюду улыбки, гомон, радость. По тротуару едет кавалерист, лихо сдвинувший фуражку на ухо. На седле он держит патефон. Патефон играет залихватскую мелодию. За кавалеристом — долгая гурьба мальчишек. Они подпевают: