Страница 32 из 33
Если же рассматривать последствия современной российской революции с точки зрения снятия ограничений, препятствующих постмодернизационному развитию страны, то существующие оценки значительно отличаются от вышеприведенных. Разрушены такие неотъемлемые черты советской системы, как тоталитарный политический строй, централизованная плановая экономика, изолированность от внешнего мира. Сократился непомерный гнет военных расходов, производство освободилось от ограничений и давления «сверху», преодолен перманентный дефицит, и «рынок продавца» постепенно превращается в «рынок покупателя». «Стоит… хотя бы на время отвлечься от нравственного смысла происходящего передела, – отмечает А.Г. Вишневский, – и приходится признать, что при всех неимоверных издержках он все-таки подталкивает общество в направлении, подсказанном историей. Огромная, всеохватывающая мафия тоталитарного государства распалась на множество частей. Пусть они и сохранили многие родовые черты, но былой безраздельный монополизм недоступен ни одной из них, а это в корне меняет дело, превращает общество из вертикального в горизонтальное, из одноцентрового в многоцентровое, из строящегося сверху в строящееся снизу» (Вишневский, 1996. С. 66). С этой точки зрения предложения критиков российских реформ об усилении централизованных начал в структурной перестройке экономики представляли собой шаг в сторону восстановления «всеохватывающей мафии тоталитарного государства» и других «встроенных ограничителей», тормозящее влияние которых на развитие страны доказано опытом последних 30 лет.
Да и не все процессы, шедшие в экономике в революционный период, можно признать негативными для решения задач постмодернизации. Исследователи, отрицательно оценивавшие идущую трансформацию для перспектив развития России, часто смешивали понятия деиндустриализации и демодернизации. Однако их связь далеко не так однозначна, как кажется на первый взгляд. Мы уже отмечали, что при переходе к постиндустриальному развитию многим развитым и развивающимся странам пришлось преодолевать серьезные трудности, связанные с деиндустриализацией. При всей болезненности этого процесса, его нельзя однозначно считать отрицательным для дальнейшего развития страны.
Что касается научно-технического потенциала, сосредоточенного в военно-промышленном комплексе, то и здесь проблема не столь проста. Попытки обеспечить динамичное развитие производства, прогресс и конкурентоспособность на внешнем рынке, опираясь на крупные централизованные структуры, тесно сращенные с государством, предпринимались во многих странах Юго-Восточной Азии. Кризис так называемых азиатских тигров 1997–1998 гг. остро поставил вопрос о противоречивости, даже несовместимости, постиндустриального содержания и типично индустриальной формы экономики этих стран. Это еще один аргумент в пользу того, что стремление ориентироваться на схожую модель, воплощенную в советском ВПК, не имеет реальной перспективы и способно лишь оттянуть выход России из кризиса.
В условиях разрушения централизованного контроля над экономикой в стране начались стихийные сдвиги в направлении процессов и пропорций, характерных для постмодернизационного общества. Доля сферы услуг увеличилась с 37 % в 1980 г. до 53,5 % в 2002 г. Несмотря на общую негативную экономическую динамику, продолжали расти показатели автомобилизации и телефонизации, по которым отставание
СССР в 70-е годы от общемировых было наиболее значительным. С 1990 по 1997 г. количество телефонных аппаратов в Российской Федерации возросло с 33,2 до 41,3 шт., автомобилей – с 18 до 35 (данные в расчете на 100 семей) (Госкомстат, 19986. С. 572, 595). Очевиден также быстрый рост компьютеризации в 90-х годах. По результатам опросов населения, в 1997 г. 3% семей в стране имели домашние компьютеры, в Москве же компьютером обладала каждая десятая семья (Дубин, 1997. С. 15). Все более широко распространялись современные средства связи. Темпы роста сектора телекоммуникаций в 1997 г. составили порядка 10 % (при общем росте ВВП на 0,4 %), причем в предшествующие годы экономического спада эта отрасль также демонстрировала устойчивый рост. Количество мобильных телефонов, которых практически не существовало в России к моменту краха коммунистической системы, быстро росло на протяжении 90-х годов, увеличившись только в 1995–1998 гг. в 8 раз – с 93,2 тыс. до 770 тыс. (Госкомстат, 19986. С. 570).
Не менее важны и происходившие изменения в трудовой ориентации работников, в которой все более усиливается мотивация, характерная для этапа перехода к постиндустриальному обществу. Исследования жизненных стратегий молодежи показывали, что молодые люди все менее готовы жертвовать во имя работы своим здоровьем, заниматься низкоквалифицированным трудом, выполнять трудовые функции ниже своих способностей и умений, делать однообразную работу, трудиться в условиях сурового климата. В то же время они настроены преодолевать трудности, связанные с учебой в «трудном» институте, выполнять работу с повышенной ответственностью, переучиваться и осваивать новые профессии, не заводить семью до достижения определенного уровня образования, материального и социального положения. Повышается внимание молодежи и к качеству жизни: обеспеченности жильем, экологическим условиям (Магун, 1996. С. 306–317).
Очевидно, что свои жизненные установки молодежь строит на отрицании как характерных для зрелого индустриального общества черт труда (низкая квалификация, однообразность), так и принципов социальной стратификации советской системы. «Подобная стратегия имела мало шансов в прежней экономической системе советского общества, где сам по себе квалифицированный труд, как правило, не гарантировал работнику высокого уровня благосостояния и где именно жертва условиями и содержанием труда была наиболее массовым способом повышения уровня благосостояния» (Магун, 1996. С. 317).
Последствия революционной эпохи в России пока не исчерпаны, и окончательные итоги подводить еще рано. Сможет ли страна органично вписаться в постиндустриальный мир, или «генетический код» тоталитарной системы и деструктивные процессы революционного периода все-таки перевесят и еще долго будут определять пути развития России – это станет ясно даже не в ближайшие годы, а на протяжении нескольких последующих десятилетий.
Глава 4
Революционный процесс
4.1. Закономерности революционного процесса
Если причины и, в какой-то мере, результаты революционных потрясений привлекают внимание специалистов по теории революции, то сам ее ход обычно остается на долю историков, не включаясь в рамки теоретического анализа. Исключение составляет схема революционного процесса, разработанная школой «естественных историков». Наиболее известной работой, посвященной этой проблематике, до сих пор остается книга Крейна Бринтона «Анатомия революции», написанная в 1930-е годы. На основе анализа четырех революций – английской, французской, российской 1917 г. и американской войны за независимость – он предложил концепцию стадий революционного процесса. К. Бринтон выделил: первые стадии революции, непосредственно связанные с падением старого режима, период власти умеренных, «царство террора и добродетели» и, наконец, термидор. В дальнейшем эти категории вошли в лексикон специалистов и, с некоторыми модификациями, – использовались для описания более широкого круга революций.
Для многих исследователей схема Бринтона послужила отправным пунктом анализа, в том числе и таких явлений, как революции «сверху» и прерванные революции, которые сам Бринтон не включал в число объектов своего исследования[88]. При этом первые стадии революции как правило не выделяли в качестве самостоятельных ее этапов, и схема Бринтона трансформировалась в трехчастную формулу: умеренные – радикалы – термидор. Критика такого подхода обычно основывалась на том, что эта схема абсолютизирует опыт французской революции (Hagopian, 1975. Р. 231–233). Однако другие варианты, предлагавшиеся некоторыми специалистами по теории революции, не получили широкого распространения и остались за рамками основного направления исследований[89].
88
Отмечая, что в его задачу входит изучение лишь четырех успешных революций, «народных» или «демократических» по своему характеру, Бринтон в то же время подчеркивал, что «полная социология революций обязана рассматривать и другие типы революций, а особенно следующие три: во-первых, революции, инициированные авторитарными правителями, олигархами или консерваторами, – это «правые» революции; во-вторых, национально-освободительные революции; а также, в-третьих, неудавшиеся революции» (Brinton, 1965. Р. 21). Модификации данного подхода используются, например, в таких работах, как: Hamerow, 1958; Trimberger, 1978.
89
Так, например, М. Хагопиан предлагает заменить трехстадийную схему «естественных историков» более общим подходом, основанным на том, что «каждая революция порождает одновременно те силы, которые стремятся продвинуть ее дальше (гипертрофические, или созидательные, силы), и силы, которые стремятся ее затормозить (энтропийные, или разрушающие, силы). Взаимодействие этих двух сил теоретически может привести к тому, что революция будет проходить три, четыре, пять, шесть и даже больше четко выделяемых стадий» (Hagopian, 1974. Р. 246).