Страница 32 из 152
— Генерал показал мне его ответы. Фриц лично знает и профессора, и того…
— Нозебуша.
— Да. Не лезет в память, тьфу ты! Фамилия с носом…
Третьего нет. Отправили к нам только двоих. Фриц из того же шпионского центра, из Валги. Он говорит, Беттендорфа и Нозебуша отправили в машине, дали белые халаты, лыжи. Правильно, они пришли по льду, на лыжах. Третьего нет. Хорошо, допустим, так… А некомплектное снаряжение? Нет, не так это просто! Третьего надо было предположить. Если третьего не существует, то у кого же тогда ключ от рации, патроны от пистолета?
— Точно, точно, — кивнул Аверьянов. — Профессор сообразил, на чем ему сыграть. Верно, мы предположили. Мы подкинули ему третьего. Он не растерялся.
— Но все-таки…
— В Валге путали снаряжение. Путали нарочно. Понимаешь, там какие-то самодеятельные саботажники завелись. Наш человек их как-то прохлопал. Не успел вправить мозги.
— Не успел?
— Их повесили недавно.
Следовало ожидать. Затея была дикая, на неминуемый провал. Кто они, эти безумцы? Небось из наших.
— Да, пленные.
Итак, третьего нет. Надо привыкнуть к этому. Полковник уловил состояние Чаушева.
— Скучать мы тебе не дадим, не беспокойся. Я тебя подключаю к себе.
Все равно. Необходимо отвлечься. Избавиться от чувства неудачи. Правда, он, Чаушев, ничуть не виноват, что третьего нет. И тем не менее…
— А со слоном как быть?
— Подождет, — ответил Аверьянов. — Не протухнет.
У Аверьянова заботы более срочные. Он уже давно жалуется, что у него не хватает рук.
— С профессором кончай по-быстрому. Поставь его перед фактом.
— Слушаюсь, — сказал Чаушев.
Он спустился к себе, вызвал Беттендорфа и очень твердо заявил ему, что третьего нет. Вероятно, даже слишком твердо, с ненужной аффектацией. Это оттого, что лейтенант старался скрыть от немца собственные сомнения. Умом-то он принял новость, но только умом…
Первой реакцией Беттендорфа было удивление. Чаушев внимательно смотрел на него и не заметил ничего другого — ни растерянности, ни виноватого смущения.
— Я понимаю нет, — произнес немец. Он все хуже говорил по-русски.
Из Валги послали троих, только не всех сразу. Третий присоединился через два дня, перед самым броском через лед. Он задержался почему-то.
— Однако, — сказал Чаушев, — в ваших прежних показаниях вы об этом умолчали.
— Простите, герр лейтенант… Голова, бедный голова. — И он в знак покаяния поднял обе руки.
Где же правда? Чаушев страдал от невозможности проверить сейчас, немедленно. На всякий случай он велел Беттендорфу рассказать как можно подробнее, где, когда, в какой обстановке примкнул третий.
— О, память-зеро, нуль!..
Тем не менее он вспомнил дом на окраине Пушкина, где состоялась встреча, двухэтажный дом с мезонином. Там был старинный граммофон с трубой, ящики с цветами, оклеенные конфетными бумажками, все очень несовременное. Третьему понравилось. Он сказал, что это настоящая Россия. Там еще была икона, а перед ней висело фарфоровое яйцо на ленточке с надписью: «Христос воскресе». Третий сказал: «Я предпочел бы настоящие яйца, славный омлет со шпигом».
Чаушев слушал долго. Память у Беттендорфа оказалась все же исправной — он припомнил много деталей. Да, именно припомнил, а не выдумал, лейтенант был почти убежден в этом. Простые, заурядные мелочи, вполне естественные. Выдумывают обычно похлеще, сказал себе Чаушев.
Как и прежде, Беттендорф отказался назвать третьего, не дал никаких примет, но Чаушев очень отчетливо видел всю сцену в доме на окраине Пушкина. И третий сделался личностью более конкретной, освободившейся от некоторых условных, плакатных черт. Теперь Михаил уже не видел поджарого злодея с маленькими глазками, хищника — третий рисовался крупным, пухлым детиной, губастым, добродушным обжорой. Превращение открылось Чаушеву внезапно, будто один портрет, уже примелькавшийся, сменился другим.
— Ночью я спал плохо, господин лейтенант. Он, как это сказать, чрезвычайно храпеет. Храпит, да?
Утром, когда их повезли к заливу, третий любовался елочками в зимней одежде и сказал: «Красиво, как сон». А Беттендорф засмеялся.
— Я не имел красивый сон. Когда храпеют… Когда храпят, это не есть красиво.
К концу допроса Чаушев должен был признаться самому себе, что верит немцу, верит в существование третьего. Но соглашаться с Беттендорфом вряд ли целесообразно. Менять позицию тактически невыгодно.
— Фантазия у вас богатая, — сказал лейтенант. — Конечно, третий вам нужен. Вы все валите на него. Он шеф, у него все явки… А мы установили, повторяю, установили истину. И, значит, явка на улице Пестеля — ваша явка. И, разумеется, не единственная.
Пугать Беттендорфа на этот раз не пришлось. Он, очевидно, устал ждать своих, сопротивляться, не пытался больше выиграть время. Он тихо, монотонно стал произносить заученное — адреса, фамилии. Мелькнули имена, знакомые Чаушеву по историческим романам. Потомки графов, князей, они живут в сегодняшнем Ленинграде, хранят фамильные ценности. Эти люди тоже голодают. И вот Геринг и прочие отправили скупщиков. Добывать золото за черный хлеб. Табакерку, усыпанную бриллиантами, за кусок сала.
Чаушеву обидно стало за аристократов. Как-никак они свои, хотя и грустные у них анкетные данные.
Не раз пальцы немели. А то вся рука принималась болеть зверски, хоть кричи. Беттендорф никогда не был так разговорчив.
Вечером Чаушев докладывал полковнику. Аверьянов читал протокол допроса бегло. Дело он считал закрытым. Что касается адресов, то они могут пригодиться разве только Эрмитажу.
— Не думаю, — сказал Чаушев.
— Позволь! — вскочил Аверьянов. — Ты что? Неужели веришь фашисту?
— Я считаю, третьего списывать рано, — ответил лейтенант упрямо.
— Фу ты! — рассердился полковник. — А когда будем списывать? Ты пойми, нам время, время диктует! А ты с музейным барахлом…
Потом он заговорил спокойнее:
— За адреса ты не болей. По адресам я пущу людей. Я тоже понимаю — ценности. Черт его ведает, третьего нет, так четвертый какой-нибудь или пятый там объявится, начнет гешефт крутить. Князей он живо облапошит. Ясно? Что еще ты можешь предложить?
— Ничего. Я сам хочу ходить по адресам.
— Вот ты какой ерш! — И Аверьянов откинулся в кресле. — Ладно, коли так, идем к генералу.
Он мог бы просто приказать. Стукнуть по столу и приказать. Да, Аверьянов имеет право. Ему здорово хотелось так поступить, но он сдержался, и Чаушев отлично знал почему. Заставить — дело несложное. Надо убедить. Если нет у работника охоты, нет сознания необходимости, то откуда возьмется второе дыхание, превозмогающее голод и все невзгоды?
Об этом не раз говорилось на собраниях. И Чаушев обрадовался. Он решил про себя, что выиграл спор.
Генерала не застали. Толкнулись к заместителю — тоже нет на месте. Тогда Аверьянов, кряхтя и ругая гнилую демократию, повел лейтенанта к секретарю партийной организации.
— Полковник прав, — услышал Чаушев. — Дела я не изучал, но насколько могу судить… На вашем месте я бы гордился, ведь вас бросают на ответственнейший участок. Взвесьте сами! Электростанцию защищать или…
Нет, он не сказал «музейное барахло». Он оборвал фразу и посмотрел на Чаушева с улыбкой, по-дружески.
Весь вечер Чаушев не находил себе места. Что верно, то верно: электростанция, которая занимает сейчас Аверьянова больше всего остального, — участок первостепенный. Там была диверсия. Хотели оставить без энергии завод, где ремонтируют танки…
И все-таки до чего же досадно, больно бросать начатое, ничего не добившись!
7
Грузное, многоэтажное здание ГЭС возвышалось на берегу Невы, на самом краешке суши. Возле него россыпь деревянных домиков, избежавших сноса, превращения в топливо, — словно грибы, прижившиеся у пня. Черные трубы ГЭС четко вырезывались на фоне ясного, морозного неба. Ласковая синева, солнце… И вдруг — Чаушев только сошел с набережной, чтобы идти к станции через замерзшую реку, — у подножия ГЭС взлетел и развернулся, словно цветок, выстреливший в стороны лепестки, клочок белого дыма.