Час Пик

Даже завучиха — и та улыбнулась: тронула её, значит, что и о ней слово перед Листьевым замолвила.

И в классе — посещаемость стопроцентная. И так — целую неделю…

В город — не выйти; все только пальцами показывают, и шепчут в спину: «Поле Чудес»… Листьев… телевизор… японский… выиграла!

Нет добра без худа: через две недели телевизор выигранный, японский, тот самый, который Она на своем горбу из Москвы тащила — украли.

Очень просто: пришла Она с работы, дверь выбита, дома — разор, и телевизора — как не бывало.

Наверное, грабители тоже «Поле Чудес» любят…

Плакала Она навзрыд — громко так, что даже соседка из–за стены пришла, пожалела. «Ничего, — говорит, — у тебя ведь еще один есть, старый… Еще раз съездишь в Москву, не такой еще выиграешь!..»

В лицее тоже узнали, поди, скрой: одни с жалостью узнали, другие — со злорадством. Вот, мол, думала, на всю страну известной стала, так теперь все можно, и телевизор японский? Не выйдет!

Телевизор–то тот, наверное, солдатики из военного городка украли: «дембеля» молодых посылают в город за водкой, как герой–танкисг объяснил, а денег не дают. Наверное, украли да на водку и поменяли.

Знала бы она — весь гарнизон чистым спиртом бы залила!

Но — все проходит, и свет звезды её вскоре поблек, как блекнут звезды с наступлением рассвета, и о ее участии в «Поле Чудес», о её блестящем, фантастическом выигрыше в районном центре Z. вспоминали все реже и реже.

Все проходит, и раны рубцуются, заживают: зажила и эта рана, телек японский. Тем более, что старый телевизор хотя и не японский, хотя и без пульта дистанционного управления, без телетекста, но ведь — показывает.

И про богатых, которые тоже плачут, и про Марианну, и про «Поле Чудес».

Да, все зарубцовывается, не зарубцевалась только эта рана, и образ его никак не хотел покидать душу.

И мысли — все дерзновенней: надо, надо еще раз в Москву поехать, надо его увидеть, надо во всем признаться.

А то — как он узнает?

А Лучшая Подруга–то — правильно говорит: дура она дура, надо было, наверное, и… ну, намекнуть, что ли…

А время шло, шло неумолимо. И вот уже ей — двадцать шесть, и вот уже не ведет он больше «Поле чудес», потому что перешел на другую программу — «Тема» называется, а «Поле…» ведет немолодой уже такой дяденька, с усами, хорошо ведет, интересно, и над участниками не издевается, не подкалывает их зло («Это делает честь вашему уму!»), но все равно — не то, не то…

А вот уже ей и двадцать восемь. И не ведет уже Листьев «Тему», потому что перешел на другую передачу

«Час Пик» называется. А на «Часе Пик» он ей еще больше нравится — чем–то таким теплым, домашним от него веет, так и хочется обнять, приласкать, к сердцу прижать…

Ну почему, почему так несправедливо устроен этот мир?

Почему он не её, почему они не вместе?

Она бы ему вкусненькое разное готовила, рубашечки бы стирала, подтяжечки бы широкие гладила, миндальные печенья — каждый день, и все такое…

И тут закралась в её голову самая дерзкая идея…

И вот, поплакав в подушку, решилась: к Лучшей Подруге пойти и во всем признаться.

А у Лучшей Подруги–то неприятности на неприятности: танкиста её военная прокуратура трясти начинает: генерал Бурлаков — знаете? Ну, которого судили недавно. Хищения в Западной группе войск — в курсе, конечно? Злоупотребления начальства — что скажете? О том, как на военно–транспортных самолетах угнанные «мерседесы» в СНГ переправляют — известно ль вам? А сколько генералитет российский с этого имеет? А хищение имущества? А коррупция? А все остальное? Международный скандал, понимаете. Немцы ведь и обидеться могут. В кредитах откажут. И вообще — журналиста того из «Московского комсомольца» убили, взорвали в кабинете редакции — кому было выгодно?

Отбивается танкист от военюрисгов, стоит насмерть, как двадцать восемь героев–панфиловцев на подступах к родной столице. Вроде, доказал свою непричастность, только в себя пришел, а тут — новая напасть: война, значит, с этими горцами, с чеченцами.

И его отправляют.

У Лучшей Подруги дома — вой, слезы, стенания:

— Что будет, что будет!?

Танкист храбриться:

— Да ничего не будет! Побьем мы извергов, которые там в Грозном, в детском садике целую группу среднего дошкольного возраста изнасиловали, побьем по закону добра и красоты, отстоим честь русского оружия, май либер мэтхэн{Моя любимая девочка (нем)}, и вернусь я на танковой броне с букетом цветов, и на груди будут сиять звезды и кресты, и будем жить с тобой долго и счастливо, и никакие военные прокуроры нас трогать не будут, так как вернемся из этих вражеских ущелий гордыми победителями незаконных бандформирований. Тем более, что наши, российские бандформирования–законные. А законных победителей не судят…

Успокоилась Лучшая Подруга, настолько успокоилась, что даже нашла в себе силы её выслушать…

Выслушав, вздохнула, пригорюнилась.

— Никак эти бредни из головы выбросить не можешь? Стыдись!

— Да разве любви можно стыдиться?

— Да, любви… Нет её, никакой любви…

— …?

— А что его касается (это о муже–танкисте), то я разочарована…

— …?

Пьет много, как говорится, жертвуя рассудком, цветом лица и военной карьерой. Весь спирт, что я с работы, из поликлиники ношу, с друзьями выпил.

— …?

— Но ни о чем не жалею: бабе, особенно теперь, без мужика очень трудно…

— А мне?

Тебе — еще трудней… Смотри, уже двадцать восемь лет, упустишь момент — и все. Сейчас такой возраст, что чем дальше, тем тяжелей…

— А что же мне делать?

— Не знаю… Мужика искать надо.

— Так ведь нашла я уже.

— …?

— А никого другого мне не надо.

— Что ж — съезди тогда, признайся: люблю, мол, жизни без тебя не представляю, души в тебе не чаю… Ну, и все такое. Мужики — они народ душевный, может, поймет…

И вновь — Москва, знакомый рейс с вокзала на Останкино.

Вовнутрь её, конечно, не пустили — там пропуск нужно показать, раз нет пропуска — до свидания.

Пришлось на улице дожидаться.

Снег пошел, пушистыq–пушистый, потом перестал, потом вновь пошел, ветер задувает, а Она все стоит, стоит, в снежную бабу превратилась.

Но где же?

Вот только появится, подойдет она к нему, смело так подойдет и скажет…

Люди какие–то все время бегают — из подъезда — в подъезд, из подъезда — в подъезд, суетятся, торопятся куда–то…

Темно уже.

Ну, скоро?

И … — Он!

Точно — он. Узнала. Из тысячи, из миллиона бы узнала. Идет быстро, на ходу с каким–то знакомым переговаривается, и — мимо, не узнает. И без шапки, разве можно зимой без шапки ходить, простудится ведь, и никто за ним не смотрит, некому, наверное…

Владислав Николаевич!

Обернулся.

О, Господи…

— Владислав Николаевич!

Обернулся и — учтиво так, улыбаясь:

— Слушаю.

— Вы меня не помните?

— Простите, но…

— Ну, три года назад… «Поле чудес», миндальное печенье… кроссворд на шеже… «Раймонда»… телевизор японский…

Простите, не понял.

— Я три года назад участвовала…

Не то надо говорить, не то!

— Девушка, извините, но я…

— Владислав Николаевич!

И почему же это Она к нему по имени–отчеству обращается?

— Девушка, извините, я очень спешу…

Комок застрял в горле, слова прилипают к гортани, а тут еще снег этот в рот набивается, ветер…

— Я вас люблю!

Нет, не расслышал, точно, ветер слова в сторону сносит.

Подошел к машине, уселся, спутника своего радом посадил, дверкой хлопнул.

Боже, что делать, Боже, научи, надоумь, Боже, ведь она жила ради этого момента!

Сама виновата: разве о таких вещах так говорят?! Кричать надо было, кричать, на всю Москву:

— Я! Вас! Лю! Блю!