Страница 68 из 72
«Ванна будет, горячая вода! Понимаешь?!» — и удивляется непониманию таких роскошных вещей, и даже сердится.
А Мичман лежит на крыльце, усталый, седой сфинкс преданности.
А пацан — руки — палочки, ноги — палочки, голова — одуванчик, глаза — весь мир — шепчет, кусая губу: «Предатели, предатели».
Мать, существо мягкое, но практичное, прижимает к теплой груди упрямую головенку сына.
«Сынок, мы же пристроим его, вон соседи возьмут, их еще не скоро переселят. Ты в гости приходить будешь. А мы попугайчика купим, ты же давно хотел…»
А при чем тут попугайчик? И разве Мичману будет плохо в большой квартире с ванной и горячей водой? И как они не понимают, что ни это главное?.. И он ворчит шепотом:
«Но, он же вернулся, как вы не понимаете — ВЕРНУЛСЯ».
А взрослые уходят на работу.
И в тишине двора, где не хлопочат проданные куры, свиньи, где солнце медленно воронит белесую пыль, появляется сосед, мужик в сапогах и кепке, крепкий мужик их сосед, а Мичман, вдруг, взлетает с крыльца и медленно, очень медленно наяривает человека, вминает его в пыль, терзает, и лишь потом, хриплый крив и хриплый рев человека и собаки смешиваются, рассевают воздух.
Маленькие, исцарапанные ручонки тянут шерсть загривка, лезут в свирепую пасть, и надо убирать зубы, чтобы не поранить их нежную, молочную плоть, надо отпускать жертву и плестись на крыльцо, не отомстив до конца.
А сосец еще ворочается в слюне и крови, и пыль, как мука — вязкая и белесая.
Странно, почему Ваську не жалко человека? Он за Мичмана боится; теперь его ни за что не оставят, а, может, убьют, так страшно! Но почему нет жалости к человеку?
И, пока двор снова пуст, Васек тащит, толкает Мичмана, гонит его: «Да иди же, иди. Вот глупый. Ну убегай же. Мичман…»
А Мичман думает — что игра, упирается, тихонько освобождается из слабых лапок мальчишки, возвращается на крыльцо. Он знает людские законы: люди за справедливость не наказывают. Откуда ему знать, что законы человека изменчивы, как и лица их.
И машина, подъехавшая к дому, крытый грузовик, грузовик–фургон, не настораживает старого пса. Но почему так пронзительно кричит мальчик, почему ложится на него, обхватывает руками?
Может он испугался чужих людей из фургона, может рыкнуть, отогнать их? Но нет, они остались за воротами, а сюда идет только хозяин, привычный, свой хозяин, отец этого смешного мальчишки. Надо лизнуть ему руку, он, похоже, чем–то встревожен. Но почему так кричит мальчишка…
Бродяга
Антей, тот самый, которого в свое время выгнал из дома Дик подрос и стал красавцем. Очень крупный даже для восточно–европейской овчарки, необычайно смышленный и какой–то заведомо доброжелательный к окружающим: будь то люди, собаки, даже кошки.
Игрун он был неутомимый. Так, в игре, освоил к году полный курс обучения, только на задержание ходить отказался. И охранял тоже понарошке: рычал грозно, но глаза смеялись. И, если охраняемую вещь у него пытались отобрать настойчиво, хватал ее сам и отбегал: попробуй мол отбери.
И как–то раз, перед Новым Годом, Антей, вдруг не послушал подзыва и ушел в ночь. Ушел деловой походкой, не оглядываясь.
Вернулся через неделю. Отощавший, грязный. Поскреб лапой дверь, прошел в ванную, где ему вытерли лапы, потом на кухню — стал над миской. Слопал двойную порцию и завалился спать почти на сутки. Причем вел себя так, будто отлучился на минутку.
После этого он начал исчезать ежемесячно. Всегда отсутствовал не более недели–полутора. И всегда приходил независимо, без малейшего угрызения совести.
К. Лоренц пишет о таких «волчьих» собаках, что они «…интересны своей независимостью, но хозяину особой радости не доставят, так как они — неисправимые бродяги и лишь время от времени снисходят до посещения дома своего владельца (слово «хозяин» тут явно не подходит). С возрастом такие собаки часто становятся опасными, так как, лишенные типичной собачьей покорности, они могут искусать или сбить с ног человека, словно другую собаку».
Забегая вперед, скажу, что Антей с возрастом остался неизменно добродушным, его доброжелательность ко всем живым существам не подверглась ни малейшим изменениям.
В городе бродячей собаке небезопасно, и я до сих пор удивляюсь, как Антей адаптировался в сложном окружении транспорта, собаколовов и просто собаконенавистников. Впрочем, мне довелось наблюдать за ним, когда он переходил проспект. Просто наглядное пособие для ГАИ по поведению пешеходов. Именно на переходе у пешеходной дорожке, внимательно сверяя свои действия со светофором. И никогда я его этому не учил!
Так, как Антей своих сторожевых обязанностей не выполнял, а у нас росла дочка, и во время отлучек мы должны были быть спокойны за квартиру, мы завели дожонка Ардона.
Во время очередного визита Антей Ардона радостно обнюхал и тут же начал его обучать приемам борьбы: покусывал за лапы, подшибал грудью, подставлял зад при ответной атаке. Покажет, а потом провоцирует на повторение, а сам поддается. Этакий тренер по самбо.
Бывавший часто в гостях геолог пристал к нам насчет покупки Антея. У него, дескать, свой дом, двор, там псу будет хорошо.
Ладно, продали за чисто символическую цену. Через неделю Антей хладнокровно поскребся в дверь. А ведь геолог жил в другом конце города.
Пять или шесть раз отдавал я Антея новым хозяевам в разные концы города и пригорода. Дольше всего он отсутствовал последний раз. Я уж подумал, что он прижился у нового владельца. И как раз мы квартиру поменяли, переехали в другой район. Я позванивал на старую квартиру, узнавал — не появлялся ли пес? Нет, не приходил.
Спустя два месяца в дверь поскреблись. С тем же независимо хладнокровным видом Антей прошел в ванную, подождал, пока вытрут лапы, застыл над пустой Ардоновской миской, навернул двойную порцию и завалился у батареи, безмятежно посапывая. Обрывок цепи на ошейнике пояснил мне его долгое отсутствие. Но как он вычислил наш переезд, наш новый адрес?!
Собачьи личности многообразны, некоторые их поступки говорят о пробуждающемся интеллекте. Знакомый доберман, с которым у меня были приятельские отношения, встречая меня всегда приносил из миски кость. Какое другое животное добровольно отдаст пищу?!
Во время войны в Киеве немцы репрессировали еврейскую семью, а принадлежащую им овчарку мобилизовали. Через два года из–за повреждения железнодорожных путей группа вывозимых детишек была немцами определена в полуразрушенное здание. Ночью охрану несли в основном собаки. И вот, чудом выжившие дети из этой еврейской семьи, девочка семи лет и мальчик четырех, были разбужены прикосновением холодного носа. Овчарка узнала их, мгновенно сообразила, в каком они бедственном положении и несколько минут спустя явилась с вареной костью.
Каждую ночь носила она им пищу из собственной миски: картошку, куски мяса.
И, что, характерно, делала это крадучись, тайком от новых хозяев.
В тридцатые годы на дальневосточной границе пограничники встретили проходившую банду пулеметами, рассеяли их, а часть загнали в болотистый кустарник.
На задержание пошла группа овчарок. Некоторые были бандитами подстреляны, некоторые вернулись ни счем. Лишь одна сука спустя час вывела первого бандита. Выяснилось, что у него раздроблены кисти рук. Еще полчаса, и собака ведет второго. Кисти также разможжены. За сутки овчарка задержала и привела 15 (!) бандитов. Она, как сообразили потом, подкрадывалась к ним ползком, мгновенно прокусывала кисть, потом вторую и недвусмысленным рычанием отправляла в дорогу.
Довелось мне жить в маленьком поселке Мотыгино, расположенном на границе слияния Ангары и Енисея. Во дворе многоквартирного дома, где я жил, обитало несколько отличных охотничьих лаек. Неизменно добродушные к человеку, они тщательно оберегают двор от визитов других собак, любых животных. И вот принесли мне ребятишки сорочонка, я его выкормил, через некоторое время Сара, так мы птицу назвали, стала крупной и нахальной. По квартире ходила строго пешком, изредка перепархивая.