Приговоренный

Неужели Валера Найденов решил на его костях в рай проехать? Очень уж не похоже на него. Столько водки вместе выпито — и ни разу не подводил. Запутался, испугался после Грекова? Но ведь тем более надо за Иванцова держаться. Сейчас, если что, придет новый на это место, из Москвы или из другой области, он тут такого нашерстит — небу жарко станет. Авторитет начнет набирать. Свидетелей — пруд пруди. Только узнают, что Иванцова сняли, завалят прокуратуру заявлениями по поводу найденовских делишек. Их, кстати, у самого Иванцова лежит пара сотен. Пока без движения. Но ведь тот, к го придет потом, может и двинуть. Неужели Найденов хоть об этом не подумал? Нет, сомнительно. Он не дурак и не самоубийца. Хотел просто уважать себя заставить? «…И лучше выдумать не мог…»

Кружок лиц, которые знают о деле ВСЕ, пока невелик. Полностью в курсе всего только они трое: Иванцов, Рындин, Найденов. Но сколько людей уже узнали маленькие кусочки фрагмента и отрывочки? И при желании можно все выстроить, собрать, сложить…

Нет, просто так валяться и думать — никаких нервов не хватит. Надо срочно что-то делать. Ехать к Найденову, говорить начистоту, напрямую и без посредников. А то Рындин, пожалуй, все возьмет в свои очень чистые чекистские руки. И придется Иванцову, мило улыбаясь, подписывать постановления по первому чиху здешнего «Феликса», то есть Андрея Ильича. Тот уж сам будет думать, кому надо сидеть в тюрьме, а кому — в прокурорском кресле.

Виктор Семенович резко оторвал голову от диванной подушки, провел ладонью по щетине, подумал, что не худо бы побриться, если уж выспаться не удалось. Но не успел он встать, как стоявший неподалеку телефон разразился требовательной трелью.

Не хотел отвечать, но рефлекс сработал — рука как-то непроизвольно сняла трубку.

— Иванцов.

— Это опять Рындин, Виктор Семенович. И с очень дурной вестью. Мужайтесь. Найденов умер.

— Господи! — ахнул прокурор, искренне испуганный, прежде всего тем, что к такому повороту дел был не готов и не знал, радоваться или плакать. — Что случилось-то?

— Инфаркт миокарда, обширный. Должно быть, переволновался вчера, во время операции на реке, а сердце подвело. В машине прихватило, когда ехал оттуда. До госпиталя не довезли. Сейчас он там, на крестьянской, в морге.

— Горе-то какое, а? — вздохнул Иванцов. — Я ж его еще лейтенантом помню… Ему ведь до пятидесяти еще далеко было. И такая незадача.

— Все под Богом ходим, — философски заметил Рындин. — Все в руках его. Ну, вы уж извините меня, все я вам нервы порчу звонками своими. Не сердитесь.

— А куда ж денешься? — сказал Иванцов, начиная — понимать, что со смертью Найденова ситуация меняется, и очень серьезно.

Когда трубка телефона легла на рычаги, Иванцов о шугал странное возбуждение. Почти приятное, хотя он еще не очень понял, многое ли изменит смерть Найденова. В конце концов, Клык по-прежнему наездился в Москве, и никто не мог поручиться, что он уже не сидит в какой-нибудь каталажке вместе со своим чемоданом, иконой и компроматом на Иванцова.

Почти сразу же пришло в голову, что этот инфаркт у Найденова мог быть не роковой случайностью, а следствием хорошей работы Рындина. Кто его знает, какие у него в хозяйстве имеются спецы и что они умеют. Но в общем теперь на это можно начхать. Надо сейчас же, ближайшим рейсом, мчаться в Москву. Там и только там можно решить все проблемы.

Часть четвертая ЧУДЕСА ПЕРВОПРЕСТОЛЬНОЙ

ПРИЕХАЛИ

Электричка медленно приближалась к вокзалу, неторопливо постукивала колесами на стыках. Вера, сидевшая лицом по ходу поезда, с удивлением произнесла:

— Москва…

Не одной ей не верилось. Клык, хоть и старался виду не подавать, больше всех удивлялся. Вот уж повезло так повезло! Пару часов назад были в лесу, в двух шагах от разъяренных сопротивлением ментов, которые могли бы их в порошок стереть, если б поймали. А теперь — в нескольких сотнях километрах оттуда, на подъезде к столице. Нет, мало он заплатил тому капитану Вове! Можно было целый лимон отдать, а не триста штук. Ведь надо же! Привез на аэродром, подкатил к самолету, спокойно так, без суеты, посадил в свой воздушный тарантас. Ничего не спрашивал, ничего не проверял, говорил только с Надеждой, да и то недолго. Единственный прокол был, когда спросил у Надьки, где они в Москве остановиться собираются. Та, конечно, замялась, но Клык вовремя подсуетился. У него когда-то была одна подруга, жила в районе Комсомольского проспекта. Он и сказал: «Комсомольский проспект», а номер дома и квартиры назвал от балды. Когда капитан телефончик попросил, Клык назвал первые три цифры телефона своей давней шмары, а остальные четыре на лету придумал. Вообще, конечно, поволновался Клык немало. И пока на «уазке» ехали, и когда в самолет влезал, все время ждал, что вот-вот сцапают. Летел он тоже не со спокойной душой. А ну как на земле, после посадки, возьмут? Хрен его знает, может, пилоты попались хитрые, просекли, допустим, пушку под курткой, но делают вид, что ничего не случилось. Черт его знает, что там они по радио говорят и с кем? Довезут, высадят, а там на бетонке — группа захвата.

Даже когда этот самый капитан Ольгин спокойно провел Клыка с бабами через скромный бетонный КПП за территорию аэродрома и, расцеловавшись в щечки с Надеждой, усадил их в автобус, идущий к железной дороге, сердчишко у Клыка слегка прыгало. Все ждал: вот подскочат, свалят мордой об асфальт, закрутят руки за спину, защелкнут браслетики… В автобусе было уже полегче. Там народу было много, пока к станции доехали, почти доверху набилось. На платформе, пока поезда ждали, все оглядывался. Менты по платформе прохаживались, но Клык им был до лампочки.

Когда уселись в поезд — по раннему утру сидячих мест хватило, Вера и Надя даже к окну смогли устроиться, — Клык чуть-чуть успокоился. Ехали недолго, но за это время его опять кое-какие вопросы заволновали.

Во-первых, куда стопы в Москве направить? В Генпрокуратуру сразу идти? Конечно, был адресок от Курбаши, крепко врубленный в память: «Новостроечный проезд, 25—3–6», но ведь написал же покойный другая: «на самый крайний случай». И ребята там, судя по записке, «недоверчивые». С недоверчивыми общаться туго, тем более что Курбаши в живых нет и никого из его команды, кроме тех, что были в «центре отдыха», Клык не знал. А те, кто был в «центре», могли давно сидеть в СИЗО. Так что поверить Клыку эти «недоверчивые» могут только в том случае, ежели у них о нем сложится благоприятное впечатление. А если не сложится, то могут они его слегка так, немножко замочить. Кстати, если учесть, что у Клыка в чемодане, то могут замочить и в том случае, если поверят. Например, если после смерти Курбаши им станет по фигу вся последняя воля покойного, о которой они, может быть, ничего не знают и знать не захотят. Нычка с бриллиантами — деньги, компромат на прокурора — тоже деньги, да и пушки, хоть и грязные, загнать можно. Наконец, могло быть в такое: придешь на этот самый Новостроечный, а там сидят совсем другие ребятки. Например, мусора. И хорошо еще, если московские, а не командированные, допустим, из родной области с приказом от товарища Иванцова привести Клыка в исполнение. Все это совсем не светло и даже не интересно.

Нет, туда надо и впрямь топать только в самую последнюю очередь, к тому же лучше вело для начала без чемодана. И присмотреться к этому адресу надо, не спеша на него поглядеть с краешку, пошмонаться вокруг.

Сам по себе чемодан — проблема. Конечно, он особо не приметный, хотя и староват. Замки слабоваты. А ну как раскроется где-нибудь в давке? В метро или в автобусе, скажем? Так автоматы и посыплются. Могут ведь и в милицию забрать…

Клык хмыкнул, улыбнувшись последней мысли, а поезд уже остановился у перрона и народ попер к выходу.

— Ты Москву знаешь? — спросил Клык у Веры, когда они вышли на крытую платформу Курского вокзала.

— Немного, — поскромничала та. — Я тут в университете училась.