Приговоренный

После стало светло, и Клык увидел, что лежит голышом на клеенке и какая-то девушка смывает с него грязь. Может, это и было наяву, но не верилось.

Свет померк. Клык очутился на островке посреди болота, между тремя деревцами и пнем, там, где была зарыта нычка. Охотничьим ножом Трепла он раскапывал яму, чтобы вытащить «дипломат», запаянный в полиэтиленовый мешок. Именно так все было наяву, днем, когда он решил выкопать нычку и пробираться с ней в Марфутки. Только вот сейчас в эту «видеозапись» вклеился новый кадр. Будто из-под вытащенного на свет божий дипломата выползла здоровенная гадюка и кусанула Клыка как раз в раненое бедро.

Опять он увидел лампочку, себя на клеенке и все ту же девушку, которая промывала ему рану шипучей марганцовкой и сыпала на нее белый порошок. Он вспомнил, что эта девушка — Вера Авдеева, внучка старушки-погорелицы Аверьяновой, которой он продал за бесценок дедовский дом. Мог бы и подарить, но Антонина Петровна за так брать отказалась, пришлось взять с нее двести рублей образца 1992 года.

Потом вновь появилось болото. Клык увидел, как он, опираясь на рогульку, сгибаясь под не шибко большой тяжестью «дипломата» и автомата, ковыляет по тропинке через топь в час, как говорится, по чайной ложке. Да, так оно и было. Он часа два шел до края болота, а когда вышел, то упал в полном изнеможении и пролежал еще полчаса. И лишь потом сменил насквозь пропитанную грязью повязку.

Но тут благодаря прихоти разума, охваченного бредом, Клык вновь оказался на островке. Его аж скрутило от досады! Он снова копал замшелую почву, выцарапывал грунт, вытаскивал пакет с «дипломатом». А потом надо было опять идти через болото, туда, на сухое место… Так хотелось пить, но кругом не было чистой воды, одна грязь и муть.

Стон вырвался из груди, глаза открылись. Клык лежал на постели, укрытый одеялом, на лбу его оказалась мокрая тряпка-компресс. И девушка Вера подала ему чистую колодезную воду — вот уж точно: «Вкус, знакомый с детства!» Это был ИХ колодец, гладышевский, дедовский, материнский. И вода в нем была особая, такой ни у кого ни в Марфутках, ни во всем Лутохине не имелось. Сладкая, без хлорки, холодная, живая… Как в сказках бабушки.

Клык блаженно зажмурился, пробормотал: «Спасибо, Вера!» — и вновь забылся.

Возник откуда-то про прелый, душный, запыленный вагон поезда, того самого, «пятьсот веселого» дополнительного, и Клык, вольный, не осужденный и не подследственный, шел мимо отсеков не то плацкартного, не то общего вагона, мимо полок, заваленных узлами, сумками и чемоданами. Он возвращался из вагона-ресторана, где славно порубал свиного шашлычка, размочив его в желудке культурным и дорогим грузинским вином. А следующий был купейный, там по коридору бегали ребятишки в трусиках, верещали и хихикали. Отчего им всегда весело? И Клыку, вовсе не пьяному, тоже стало весело. Наверно, оттого, что был жив-здоров, при ксиве и деньгах. Потому что в тысяче километров от тех мест, по которым катился поезд, Клык очень клево снял остатки в одном продмаге и тихо ушел без жертв и разрушений с обеих сторон. За пять минут до приезда инкассаторов.

Он всего-то хотел сцапать одного прыткого пацанишку, который с разгона боднул его головенкой в живот. Просто чтоб пошутить. И пацаненок, когда дядька потянул к нему лапы, не очень испугался, а только завизжал и бросился наутек, вроде бы играя в салочки. Шнырь! — и заскочил в купе. В нем дверь была не заперта. Клык даже заходить туда не собирался — только заглянуть, сделать страшную рожу, подмигнуть пацаненку и пойти дальше. Ну а если у этого детеныша мамочка приятная, то культурно с ней познакомиться.

Мамочка у мальчишки была, и даже приятная, но, кроме них, ехал еще и папа, а также еще один мужик, который лежал на верхней полке и спал, положив в изголовье «дипломат», а поверх него подушку. Видать, мужик этот здорово устал и спал крепко, хотя был самый что ни на есть белый день. Уже после Клык понял, что тот тип — как его, бишь, Коваленко, что ли? — всю ночь не сомкнул глаз, трясясь над своим драгоценным «дипломатом», а на день, тем более что попутчики попались семейные и явно безопасные, решил расслабиться.

Видно, он во сне ворочался, и голова его вместе с подушкой съехала к стене, а «дипломат» отодвинулся к краю, почти наполовину свесившись с полки.

Поскольку Клык, сунув голову в купе, увидел не только ребятенка с мамой, но и папу — они в это время закусывали за столиком, — то ему понадобилось как-то объяснить свой визит. И черт его знает отчего, но пришел ему в голову такой экспромт:

— Извините, тут у вас мой товарищ едет на верхней полке… — Он даже не успел еще придумать, что дальше соврать. Скорее всего извинился бы, сказав, будто купе перепутал. Но, видно, так уж все должно было повернуться, как повернулось.

— Скажите своему товарищу, — вежливо заявил папа, прожевывая курочку, — чтоб он свой чемоданчик поправил, а то еще свалится кому-нибудь на голову.

И что он, сам не мог поправить? Черт его знает! Скорее всего этот самый посланец Черного каким-то образом привел папу к четкому пониманию, что он, Коваленко, мужик крутой и к нему лишний раз обращаться не стоит. Но все это Клык додумал уже несколько часов спустя, когда размышлял над тем, что и как получилось.

— А я как раз за этим чемоданчиком и пришел, — сказал Клык вполне естественным голосом и, к полному удовольствию папы, осторожно вынул из-под подушки спящего «дипломат». — Вы скажите ему, когда проснется, что приходил Саша из третьего вагона и взял отчеты посмотреть. Он знает.

Клык взял чемоданчик и спокойно прошел через вагонный коридор, где продолжали носиться детишки, через тамбур, где покуривала молодуха проводница, через переходную «гармошку», еще один тамбур, где курили человек пять мужиков, туалетный «предбанник», миновал две двери по коридору и вошел в свое купе. С ним тоже ехала семья из трех человек, но все они сошли на предыдущей станции, а новые на их места не сели, и Клык ехал дальше в гордом одиночестве.

Только тут, у себя в купе, ему стало очень стыдно за свою выходку. На фига ему был нужен этот «дипломат», тем более неизвестно с чем? Конечно, раз мужик его под голову пихнул, значит, там было нечто ценное, но ведь ценности разные бывают… Если купюры — одно, а если, допустим, бухгалтерские документы — то совсем другое. Тому мужику все эти дебеты-кредиты дороже золота, а Клыку — только задницу подтереть. Еще хуже, если, допустим, там чего-нибудь секретное или сов секретное. Тады ой — залепят Клыку 64-ю как шпиону, если поймают, конечно.

А между прочим, он по банкам не работал, там свои паханы, свой общак, и каждый поезд расписан. Залетных не уважают. И если на зоне узнают, то должок накинут. Клыку это без мазы.

Очень кстати тогда поезд замедлил ход. Клык втиснул «дипломат» в свой матерчатый раскладной чемоданчик, застегивавшийся на «молнию», и неторопливо сошел, как это ни удивительно, на родной станции Сидорово. Там сходили многие, и у половины мужиков были «дипломаты». А у Клыка «дипломата» никто не видел…

…Он опять очнулся. Вера меняла компресс, и холодная влага слегка остудила кипение разума возмущенного. В поле зрения Клыка попало окно, за ним уже брезжил голубовато-серый рассвет. Снова глаза закрылись, опять пошли назойливые, мучительные, бредовые видения.

Опять это Черное, чертово болото, и из него, из-под тины, лезут те, трое. Живые, мокрые, разъяренные, но с мертвыми глазами. Автоматом их! Еще раз! А ствол молчит — пустой. И они, эти, идут, тянут руки… Если схватят — хана! Клык застонал, дернулся, опять вывалился из забытья. В окне еще света прибыло, можно уж и лампочку погасить.

На сей раз он не бредил, а просто вспоминал. О том, как доехал до Лутохина на автобусе, дошел пешком до Марфуток, в которых не бывал уже лет пять, не меньше, и зашел к соседке, которой оставлял когда-то ключ. Как ни странно, ключ нашелся, и соседка,

БАБУШКИН СУНДУЧОК

Нечего сказать, веселую ночь провела Вера Авдеева. Все ее медицинское образование состояло из подготовки, полученной в вузе, где ее на случай возможного столкновения с мировым империализмом обучали как «медсестру гражданской обороны». Перевязки она до сих пор делала только учебные, то есть при которых ни крови, ни гноя на глаза не попадается и запаха их не чуешь. К тому же на занятиях студентки обматывали бинтами друг друга, то есть веселых, хихикающих и кривляющихся девчонок, у которых, конечно же, ничего по-настоящему не болело. Мужиков, вывалянных в болотной грязи, бредящих, дергающихся и матерящихся, Вере ни перевязывать, ни подвергать санобработке не приходилось.