Повести

Самагир снова застонал, закашлялся.

— Та ко время было, при чем тут Ромка.

— А что было с Ерноулем?

— Худо было ему, худо было чильчигирам и самагирам.

— А почему?

— Э, паря, как было тогда? Поехал, значит, Ерноуль в гости к брату своему, к Магдаулю, который был вождем у самагиров. И был тот батыр князь Магдауль могуч, хорош собой и сердцем добрый. Во время пира Ерноуль углядел младшую жену Магдауля, красавицу Чолбон, и крепко полюбил ее. Ночью он пробрался в чум Магдауля, зарезал брата и красавицу Чолбон увез в свое стойбище. Дело ясно, самагиры пошли войной на чильчигиров, и на широком лугу Герамдая было большое побоище, где погибли все самагирские и чильчигирские батыры. Издох сам Ерноуль — ушел в Страну Злых Духов. Вот какое было дело в седую старину. — Помолчав, добавил: — На том широком лугу Герамдая теперь люди косят сено и находят кости тех батыров.

— Да-а!.. Какой же плохой человек… этот самый Ерноуль, — в раздумье произнес Андрейка.

— Совсем худой. Своих собак кормил жирным мясом, а пастухов падалью да волкоединой. Это батыр Ленин научил бедный люд одолеть царя Миколку и его шуленгов, это он дал эвенкам свет и радость, а то жили мы в сумерках да потемках…

Где-то за ущельем Семи Волков раздался и сразу же смолк вой.

— Волчица жалобится богине Бугады на Андрюху.

— Ну и пусть плачет. Кто им велел пугать нас.

— Звезды бают, што время к полуночи, — сказал себе старик. — Надо будя придумать, что делать. — Помолчав минуты две, он обратился к другу:

— Ондре, развяжи оборки и намотай на ногу вместо базлуков[32]… Кхы-кхы, сто чертей в глотку, штоб не кашляла… Возьми топор и подруби снег… не будешь скользить…

Когда Андрейка сделал все это, ветер подул еще сильнее и стал назойливо лизать лицо, лезть за шею и за пазуху, затаскивал за собой колючий молодой морозец и студил тело. Мальчик начал брыкаться, как молодой бычок, и морозцу пришлось отойти в сторону. Рядом в обнимку стоят могучий кедр и молоденькая стройная сосенка, кивают на Андрейку и тихо смеются над Андрейкой, но они свои, родные и близкие. Когда нужно — согреют и приютят…

Взглянув на беспомощно лежащего Самагира, Андрейка вздохнул и надел лямку.

— Бабай, двинем?! — как можно бодрее произнес мальчик.

— Подсоби-ка, Ондре, повернуться на бок… може, и подмогу тебе.

Андрейка осторожно повернул старика и изо всех сил натянул лямку. Но как ни старается он, лыжи стоят на месте. Мальчик нагнулся, опустился на четвереньки и напряг все силы.

— Умун, дюр, илан! Умун, дюр, илан![33] — раздается сзади. — Нажмем, Ондрюха!

— На-а-жмем! И-и-их!

Лыжи тронулись.

Андрейка обрадованно спешит, сосредоточил всего себя на одном: только вперед, упасть без дыхания, но не остановиться. Он чувствует, что скоро конец склону горы. Где-то вот рукой подать, совсем рядом, ровное плато с наклоном к Баян-Уле — там спасение. Он напряг все силы. В ушах стоял звон, глаза застилало едким потом, во рту пересохло. «Еще раз!.. Еще два!.. Еще три!..» — подгонял он себя. Вдруг лямки ослабли, и Андрейка больно стукнулся о твердый снег.

— Забрались, паря, одолели шаманью гору, — услышал мальчик голос старика и медленно поднялся на колени.

Внизу, в Баян-Уле, ярко горели огни.

Сквозь боль и страшную усталость у Андрейки пробилась довольная улыбка, он облегченно вздохнул и оглянулся назад.

Восхищенная тайга радостно ревела и аплодировала смелому мальчику.

ГЛАВА 5

Самагир выплыл из густого красноватого тумана. Пошевелился. Заскрипела кровать. Он понял, что выплыл из сна. Сон был тяжелый и сколько продолжался, Оська не помнит. В груди горел медленный огонь. Он обжигал сердце и легкие, затруднял дыхание и причинял боль. Хотелось пить.

Осип начал поворачиваться на бок, кольнуло острым шилом, и он громко застонал.

Рядом шепотом заговорили женщины:

— Кажется, проснулся.

— Тише, возможно, еще спит.

Самагир открыл глаза. Видит синевато-снежный колпак, из-под которого кое-где выглядывают мягкие русые волосы, белый лоб и крутые дуги тонких бровей. «Вот эта бледнолицая женщина вчера наладила руку, — вспомнил он. — Молода, а уже дохтур…»

— Ну, как, дедушка, чувствуете себя?

— Весь грудь огнем горит.

— А рука беспокоит?

— Рука будто нет… совсем чужой.

— Ну, ничего, вылечим! — сказала врач уверенным голосом и ободряюще улыбнулась темно-серыми глазами.

От ласкового взгляда и уверенных слов врача у Самагира потеплело на душе и даже нудная боль на время куда-то исчезла.

Врача позвали по какому-то срочному делу, и она, кивнув Самагиру, легкими неслышными шагами вышла в коридор.

С соседней койки на Самагира смотрели большие глаза, седеющие кудри сползли на брови и закрыли уши.

— А как, батенька мой, дела, очухался? — бойко, с цыганским акцентом спросил сосед.

— Худо, паря… однако, пропаль охотник…

— Э, батенька, не горюй! Сиди на печке, а старуха жратву притащит.

— Не-е, пошто так… Бабе дома сидеть нада… Э-э, там на ферме коров доить, скотишко обихаживать мала-мала…

— А на то, батенька мой, она и баба, чтоб кормила мужика! На ядрену мать держать ее тогды! — цыган весело рассмеялся, цокнул языком и попросил закурить.

— Ук-ты-ы, кака веселый, — подавая кисет, улыбнулся Самагир. — Что болит-то?

— Нога, батенька… нога замучила, гниет, окаянная. Эх-ха, стерва! — глотнув дыму, цыган спрятал самокрутку под одеяло, взял больную ногу и начал раскачивать ее, как ребенка. — Гангрена, чухашь, батенька, чем пахнет дело-то… дохтурша сказала, что оттяпает ее. Отплясал Игнашка Золотарь, и все тут! — Цыган снова затянулся и, взглянув на Самагира погрустневшими глазами, опустил кудрявую голову. — Отплясал, батенька, — чуть слышно прошептал он.

— Где работаль?

— Тружусь, батенька мой… слесарничаю в гараже леспромхоза.

— О-бой, шибко ладный ты мужик. Я думаль, ты ездиль туды-сюды… шаляй-валяй, как медведь-шатун.

— Не-е! Теперь я не кочую, хватит мерить белый свет.

После завтрака Самагир задремал. Кто-то осторожно погладил одеяло. Открыв глаза, Осип увидел Андрейку.

— Ты, Ондре, когда приехал?! — обрадованно спросил старик.

— Сегодня утром… был в школе. Наш класс занимается с обеда.

— Шибко отстал?

— Догоню. — Живые черные глаза тревожно скользят по исхудавшему лицу, по толстой руке в гипсе.

— Скоро, Ондре, снова пойдем в тайгу, — заметив тревогу в глазах мальчика, успокоенно сказал старик.

— Вот и хорошо. Бабай, я еще раз ходил к пещере Покойников.

— Пошто?

— Там я обронил книжку из библиотеки.

— Нашел?

— Нашел.

— Вот и хорошо.

— Бабай… Это Кеха свалил на тебя…

— Чо свалил? Какой Кеха?

— Который у нас жил… Он столкнул на тебя снежную глыбу.

— Ты чо баишь, паря!

— Он… Я снова был на скале, там за дерево привязана веревка… Он за нее держался, а ногой столкнул снег… Следы-то остались на кромке снега, все видать.

— О-бой! Сын барсука и вонькой росомахи! Убил мою Чолбонку и меня хотел отправить в Страну Духов, в Нижнюю землю.

— Бабай, я сразу понял, что Кеха обманул меня.

— Как обманул?

— Он после обвала обежал вокруг пещеры и сказал мне, что человек успел уйти, а когда я искал тебя, то никаких следов не было.

Самагир сурово нахмурил седые брови. Темно-медное лицо стало сердитым и упрямым. Задумался. Зачем-то потер небольшой с горбинкой нос. Черные глаза стали жесткими, заискрились злыми огоньками.

— На-ка, Ондре, трубку, запали-ка ее.

Мальчик быстро раскурил трубку и подал Самагиру.. Осип несколько раз затянулся и немного успокоился.

— Ондре, сынок, тебе ведомо, где милиция?

— Знаю, бабай.

— Вот, молодец. Там найдешь моево талу Воронцова. Скажи ему, што Оська Самагир лежит в больнице. Он шибко хочет с тобой баить. Пусть не мешкает, а то у Оськи дело худо. Раскумекал, чо сказать-то?

32

Базлуки — подковки.

33

Умун, дюр, илан — раз, два, три — по-эвенкински.