Страница 60 из 94
На войне все мечтали выжить и поглядеть, какой будет жизнь. До войны государство долгие годы подавляло человеческую личность. К войне страна была катастрофически не готова. Именно поэтому война предъявила невероятно высокие требования к каждому. Война проявила личность и позволила каждому ощутить себя гражданином. Писатель Вячеслав Кондратьев устами своего героя потом скажет: "На войне я был до необходимости необходим. Там такое чувство было, словно ты один в своих руках судьбу России держишь".
Кроме того, война дала людям массу информации. Прежде всего об их собственной стране. На фронте встретились люди из разных социальных слоев, которые в мирной жизни не пересекались. Многие горожане впервые на фронте от крестьян узнали правду о голоде в деревне, о том, что из себя на самом деле представляет колхозная жизнь. Вместе с мобилизованными заключенными пришла информация из лагерей. Привычное для сталинских предвоенных лет массовое недоверие было и на фронте, и все-таки, как свидетельствуют фронтовики, разговоры велись достаточно откровенные. Когда армия перешагнула границу СССР, вошла в Европу, миллионы людей без подготовки столкнулись с иной, вообще неведомой им жизненной культурой. Это был психологический шок. Советские люди получили неожиданную возможность сравнивать. Но для переживания и осмысления полученного на войне опыта не будет ни времени, ни сил. Послевоенная жизнь — это новая борьба за выживание. Это на фронте казалось, что после последнего выстрела наступит счастье.
Фронтовики ищут работу, но часто не находят ее по своей довоенной специальности. Те, кто ушел на фронт со школьной скамьи, кроме войны, вообще ничего не знают. С жильем совсем плохо. Наваливаются болезни. В Советской армии — единственной из всех участвовавших в войне — отпуска военнослужащим не давали. Только по ранению. Крайнее физическое и психическое истощение дает о себе знать сразу после войны.
После войны — два миллиона инвалидов. Руководители предприятий и учреждений, как правило, отказывают им в приеме на работу. На пенсию, положенную фронтовику-инвалиду, прожить невозможно. Они, спасшие Родину, нищенствуют на вокзалах, на базарах, у церквей.
Общение между фронтовиками, связанными теперь еще и послевоенными проблемами, в 1946-м — это вопрос жизненной необходимости. На этот сложнейший социальный вопрос найден простой ответ. Это "Голубой Дунай". Такое народное название получают открытые после войны убогие пивные и закусочные, где фронтовики собираются вечерами, где они могут выговориться, где они просто находятся среди своих, где у всех общее прошлое. "Голубой Дунай" — последнее прибежище той особой свободы, которую люди ощутили на фронте.
Из дневника писателя Эммануила Казакевича: "Я зашел в пивную. Два инвалида и слесарь-водопроводчик пили пиво и вспоминали войну. Один плакал, потом сказал: "Если будет война, я опять пойду"". Про этих людей, про миллионы таких людей, пришедших в тяжелую, нищую, послевоенную жизнь, большой писатель-фронтовик Виктор Астафьев скажет: " На исходе лет вдруг обнаруживаешь: что и было в твоей жизни, чем можно гордиться, о чем печалиться, это она — война".
Для другой части людей, прошедших фронт, жизнь не будет исчерпана войной. Это те, кому повезет с работой, кто сумеет психологически восстановиться и найдет себя в новой жизни. И главное, это те, кто после фронта, прямо в гимнастерках, придут в институты и университеты и начнут учиться. Две половины фронтового поколения впоследствии будут плохо понимать друг друга.
Но в 1946-м власть боится самостоятельного сплочения людей, вышедших из войны. Власть запрещает даже официальные общественные организации ветеранов. Запрещает сразу после победы. В мае 1945-го председатель Совинформбюро Лозинский обратился к Молотову с предложением создать для ветеранов войны Совет маршалов и Общество Героев Советского Союза. Предложение отвергнуто.
Страх власти перед угрозой нового декабризма необыкновенно велик. Декабрьское восстание в России в 1825 году — следствие освободительного похода в Европу в финале войны против Наполеона. В 1945, в 1946 годах победителей в войне с фашизмом, вернувшихся из Европы, необходимо рассеять, смешать их с общей массой. На самом деле о декабризме и речи нет. "Мы не могли даже представить себе какой-либо другой системы", — говорит писатель-фронтовик Вячеслав Кондратьев.
Писатель-фронтовик Виктор Некрасов пишет: "Увы, мы простили Сталину все! Коллективизацию, тридцать седьмые годы, дни военных поражений". Кадровый офицер и будущий диссидент Петр Григоренко говорит: "Сомнения, стучавшиеся в душу накануне войны, исчезли. Сталин был снова для меня "великий непогрешимый вождь" и "гениальный полководец". Таково обаяние победы, что эту чушь принимаешь за откровение. Меня не могло смутить ничто".
1945 и 1946 годы — это пик популярности Сталина. Из воспоминаний военного корреспондента Александра Авдеенко. Он пришел на парад Победы с маленьким сыном. Он берет сына на руки. Тот видит Сталина. В тот день шел дождь. Мальчик спрашивает: "А Сталин не промокнет?" — "Нет, закаленная сталь не боится дождя". — "Папа, а почему Сталин не приказал Богу сделать нам хорошую погоду?"
Война — необыкновенно сильное массовое переживание. Война была так страшна, что исказила память о том, что было до нее. Если бы после всех безвозвратных потерь у людей спросили бы — как вы хотите жить после войны, они бы честно ответили — как до войны. Война оставила в памяти людей только хорошее, что было в довоенной жизни. А все остальное стерла. Такой вот подарок война сделала Сталину.
Поэтесса Маргарита Алигер пишет: "Весной 1946-го Ахматова была бодра и спокойна. У нее просили стихи, печатали их, платили деньги. "Да, да, деньги, — говорила Анна Андреевна. — Это хорошо, что деньги. Они ведь так нужны людям". Деньги ей нужны были, чтобы раздавать нуждающимся знакомым".
Ахматова знает цену отсутствия денег. Ее не печатали шестнадцать лет подряд. С 1924-го по 1940-й. В 1924-м на Невском она встретит партийную советскую писательницу Мариэтту Шагинян, которая скажет: "Вот вы какая важная особа. О вас было постановление ЦК: не арестовывать, но и не печатать".
До запрета на публикацию Ахматова в присущей ей манере говорила, что не любит видеть в печати свои стихи: это все равно, как забыть "на столе чулок или бюстгальтер". Но стихи — это и единственный доступный поэту вид заработка. Его у Ахматовой власть отбирает.
Из дневников писателя Константина Федина: "19 августа 1929 года. Был у Ахматовой. В ней что-то детски жалкое, очень несчастное и неприступное в то же время".
К этому времени крайняя бедность Ахматовой уже бросалась в глаза. В любую погоду она в старой шляпе и легком пальто. Только когда умерла ее приятельница, Ахматова получила завещанную ей старую шубу, в которой и ходила до самой войны.
От прежнего внешнего облика одной из ярчайших звезд русской поэзии Серебряного века — одна знаменитая челка и худоба. Она и в старой, ушедшей, жизни хвасталась: "В мою околоключичную ямку вливали полный бокал шампанского". А Осип Мандельштам до революции шутил: "Ваша шея создана для гильотины".
В 1929-м Константин Федин, глава Издательства писателей в Ленинграде, предпринимает отчаянную попытку издать двухтомник Ахматовой.
Федин полтора часа говорит с главным цензором Лебедевым-Полянским. Федин в дневнике напишет: "Нельзя назначать на цензорское место людей, которым место в приюте для идиотов". Стихи Ахматовой света не видят, публикации не подлежат.
С таким прошлым весна 1946 года кажется фантастической. Кажется, что война действительно что-то изменила в советской жизни. 8 марта в "Ленинградской правде" под рубрикой "Знатные женщины нашей страны" опубликована фотография Ахматовой.