Тайна брата

Я смотрю на маму, и раздражение после разговора с Ба и дедом потихоньку тает. Может быть, мама не смотрит на меня, потому что я напоминаю ей папу. Мне всегда говорили, что у меня его глаза и нос. И улыбка.

Со своего места вижу в окошке здания напротив. Двухэтажные домишки из красного кирпича, один в один как наш, стоят группами по три. Мы живем на углу, где от Эшерштрассе отходит узкая дорожка на параллельную улицу.

В среднем доме напротив окна украшены ящиками для цветов, прямо как у нас. Только Ба сажает красную герань, а там пусто. Вроде бы в прошлом году дом стоял безлюдным. А сейчас оттуда выходит тетенька, высокая, белокурая, в простом голубом платье и белом переднике. Смотрит налево, направо, а потом кричит в двери.

И через миг на улицу выходит девчонка. У нее велик, такой же, как у нас со Стефаном, черный, с сиденьем из коричневой кожи. Девчонка миленькая, но темные глаза и волосы делают ее похожей на недочеловека, полукровку, у которого в роду были евреи. По возрасту она моя ровесница и одета в школьную форму.

Подхожу к окну и смотрю вниз. Как бы мне хотелось пойти с ней в школу. Тут она поднимает взгляд и замечает меня.

Наши глаза встречаются.

Девчонка улыбается и машет мне.

Отпрыгиваю от окна, будто меня застали за неподобающим, и в голове появляются паршивые мысли. Вдруг она донесет, что видела меня. Сообщит в гестапо. А потом они придут и арестуют меня за то, что не хожу в школу, и поеду я в лагерь, закованный в наручники.

Сглотнув комок, гоню дурацкие мысли прочь. Прижимаюсь носом к стеклу и выглядываю наружу.

Девчонка на велике уезжает по улице направо. Ее матушка стоит в дверях и провожает дочку взглядом. Фигура, исчезающая вдалеке, вызывает желание прокатиться. Я четыре дня не выходил на улицу, разве что во двор, где никто не увидит, помочь деду с машиной.

Девчонка давно уехала, ее мама закрыла дверь, а я все смотрю на Эшерштрассе. Улица будто вымерла. Как не похоже на родной дом, где снаружи всегда царит суета. В городе ездят машины, трамваи, телеги, люди ходят туда-сюда, а здесь пусто.

Жду добрых десять минут, отсчитывая в уме по шестьдесят, но за окном не мелькает ни единой машины.

Ни единой. Взгляд цепляется разве что за старика, выгуливающего собаку.

— Как же скучно, — бурчу себе под нос, пристраиваясь на краю маминой кровати. — Вообще нечего делать.

Но девчонка на велике подбросила мне идею.

Внизу Ба делает хлеб. По кухне разливается запах теста.

— Прости за грубые слова. Я не хотел…

— Все в порядке, — улыбается Ба. — Лучше помоги мне, это интересное занятие.

— Готовить? Снова?

— Не готовить, а печь. — Она месит тесто, вылезающее между пальцами. — Хорошее дело, стоит научиться.

— Девчачья забава, — объясняю, будто она сама не в курсе. — Парни не готовят.

— Ой ли? Парни не готовят? Так учат в школе в нынешнее время? — Оставив тесто в покое, Ба смотрит на меня. — Поведай-ка, а чем занимаются парни?

— В школе? Ну, мы изучаем математику, науки всякие и как воевать с врагами.

— Вот оно что. — Ба хмурит брови.

— А еще мы учим, как делать оружие, траектории, и расовую теорию. И бокс, и бег, чтобы мы были сильными.

— А дед, по-твоему, не сильный?

— Да, но…

— Иногда он помогает мне готовить. Будешь теперь считать его слабаком?

— Есть разница. Молодежь — это будущее, поэтому мы должны быть сильнее. Быстрыми, как тигры, крепкими, как сапоги, и надежными, как крупповская сталь.

Ба, отвернувшись, бросает на стол пригоршню муки.

— Это слова фюрера, — говорит она.

— Именно.

Ба поднимает ком теста и швыряет на стол. Взметаются облачка муки.

— А девчонки учатся готовить? — хмурится она. Руки ее прямо впиваются в тесто.

— Ага. И конечно, быть примерными женами и матерями.

— Ясно. — Прекратив мучить тесто, Ба меряет меня взглядом. На лице у нее проступает грустная улыбка. Бабуля подходит ко мне и, вытерев руки о передник, гладит меня по щеке. — Знаешь, Карл, тебе не обязательно все время ходить в форме.

— Она мне нравится.

— Иногда одежду надо стирать. А для этого ее придется снять.

— Если постирать с вечера, к утру просохнет.

— В самом деле? Ладно, не хочешь помогать мне, сходи глянь, может, деду нужны лишние руки. Он во дворе, возится с машиной. Отвлекись хоть ненадолго от учебы и войны.

— Не хочу отвлекаться. Мне по душе учеба. Я хочу быть сильным, крепким и подготовленным. Я нужен фюреру.

— На войне? Так рвешься на фронт?

— Как любой парень из нашего класса. Учитель обещал, что нас отправят воевать.

У бабули почему-то блестят глаза.

— Тебя тоже? А если тебя убьют, как… — Фраза повисает в воздухе. Ба закрывает ладонью рот. — Ох, Карл, — говорит она, отворачиваясь к окну.

— В чем дело? — спрашиваю, подходя к бабуле.

— Все нормально. — Ба поднимает руку, словно отсылая меня прочь. — Ладно. Сходи к деду.

У нее перехватывает горло. Я смотрю на нее, недоумевая, что случилось. Но Ба снова машет, и я, оставив ее в кухне, иду искать деда.

Дед пристроил к дому навес, чтобы машина не стояла под дождем. Это просто доски на подпорках, и Ба злится, потому что окно их спальни выходит на корявую крышу. Дед проводит там кучу времени, забравшись под капот любимого «опеля адмирал».

Сейчас он разглядывает движок. В углу рта дымится сигарета. Ба не разрешает курить в доме, мол, негигиенично. Подозреваю, это одна из причин, почему дед постоянно бегает к машине.

Дед погружен в процесс, и я не буду мешать. Мне до чертиков надоело готовить и подавать ключи, так что я тайком пробираюсь в сарай и выкатываю свой велик.

Убедившись, что дед не видит, удивляю сам себя.

Я нарушаю приказ.

По садовой дорожке выкатываю велик через ворота в переулок.

Дед напряженно смотрит под капот, и над головой его плавает облачко дыма. Долгий миг разглядываю его. Еще можно вернуться, поставить велик на место и…

Ворота со щелчком закрываются. Сам не понимаю, как я сделал это.

Перекинув ногу через колесо, толкаюсь и качу по переулку. Сворачиваю на дорожку и выруливаю на Эшерштрассе. Я еду вслед давешней девчонке.

Ноги крутят педали, а сердце наполняется радостью.

Злость растаяла, в душе цветет облегчение, предвкушение и радость. Чувства поднимаются из живота и бьют в голову так, что я готов взорваться. От восторга открываю рот, и в горло рвется свежий утренний воздух. Ветер обдувает лицо, ерошит короткие волосы, вьется под коленями.

Здорово.

Потрясающе.

Невероятно.

Впервые за много дней чувствую себя свободным.

Слова на стене

Еду куда глаза глядят. Ноги жмут на педали, руки крутят руль, в голове царит звенящая пустота. Забыт погибший отец, забыта слегшая мать. В голове нет места мыслям о Ральфе и Мартине, о бабуле и деде, усадившим меня под домашний арест.

Прохожие для меня выглядят как размытые пятна. Никто меня не замечает. Все идут по своим делам.

Гоню по центральной улице, а потом ныряю в лабиринт дворов и переулков. На булыжной мостовой трясет так, что я не вижу дорогу, но скорости не сбавляю. Быстрее. Еще быстрее.

Пока взгляд не упирается в надпись на стене.

Она скалится мне в лицо с кирпичной стены в конце тупика.

Едва прочитав, бью по тормозам.

Белые буквы размером с мою ладошку. Я и раньше видел надписи на стенах, про всяких евреев, но такого — никогда. Наверное, это евреи так выражают недовольство. Размышляю над тем, что значат эти слова, кто их написал и зачем. Крепнет ощущение, что это послание мне. Только смысл ускользает.

Закрываю глаза. Белые буквы словно выжжены у меня на веках.

Наконец, покачав головой, трогаюсь с места. Надпись приближается, как будто я сейчас въеду прямо в нее, но в конце тупика есть проход, и я сворачиваю туда. Буквы исчезают, и от этого легче на душе, но боковое зрение фиксирует знаки, которые складываются в слова.