Тайна брата

— Наш папа тоже был никем. Это для нас он был всем. А для армии никем.

— Наш папа был сержантом, — напоминаю я брату. — Офицером, особенным человеком.

— Не настолько особенным, чтобы беречь его жизнь.

— Это… нет… может, просто его не смогли спасти. — Замечание Стефана выводит меня из себя. — Он совершал подвиг, спасал отряд или…

— Ладно, пусть так, — успокаивает меня брат. — Расскажи об этом пареньке… Как там его звали? Вроде Йохан?

От желания поделиться историей не осталось и следа. В конце концов, какая разница.

— Что теперь с нами будет?

— Останемся здесь, пока мама не поправится. Дед сказал, найдет мне работу.

— А я пойду в местную школу? И запишусь в городское отделение «Дойчес юнгфольк»?

— Не знаю. Скорее всего, Ба с дедом подержат тебя дома, пока не убедятся, что с тобой все хорошо. Впрочем, перерыв пойдет тебе на пользу.

— Как это — на пользу? — В темноте брата не видно, но я кожей ощущаю, что он рядом.

— Будет время задуматься о… как бы сказать… других вещах.

— Каких таких вещах?

Он замолкает на миг.

— Ну, о том… что важно, а что нет.

— «Дойчес юнгфольк» это важно.

— Ладно, тише, просто Ба с дедом думают, что мама с нами натерпелась. Я в прошлом году влип в историю, а ты такой… — Он замолкает, подыскивая слова. — Иногда складывается ощущение, что ты слишком близко к сердцу принимаешь нацизм.

— Близко к сердцу? — Я поднимаюсь на локте. — Это в каком смысле? Как можно принять его слишком близко к сердцу? Не понимаю.

— Когда-нибудь поймешь.

— И что это значит? — От загадочных речей брата меня одолевает раздражение, и на память приходит цветок, который я заметил у него на жилетке. Тогда он тоже напустил таинственности.

— Расскажи-ка, что это за цветок такой? — начинаю пытать его. — Он что-нибудь означает?

— Означает? — В голосе брата звучит удивление. — С чего бы ему что-то означать? Цветок себе и цветок. Забудь о нем.

Понимаю, что больше он не скажет ни слова, поэтому мы просто лежим в тишине, пока меня не одолевает сон.

На этот раз, открыв глаза, вижу свет и слышу суету в кухне. Надев форму, спускаюсь к деду, который готовит завтрак.

Однако по дороге делаю остановку у вешалки, чтобы рассмотреть жилетку Стефана.

Там, где раньше был пришит тряпочный квадратик с цветком, ничего нет.

Узник

На Эшерштрассе скучно до безобразия и очень не хватает друзей. Ба с дедом не выпускают меня на улицу и запретили все интересное. Вот к Стефану другое отношение. Среди приятелей деда есть хозяин мельницы на краю города, тот сразу взял брата на работу.

— Стефану нужно занять руки, — объясняет дед, но мне кажется, они просто хотят уберечь его от неприятностей.

Они даже уговорили брата не носить пестрые рубашки, мол, ради нас с мамой не стоит привлекать к себе внимание. Ведь по пестрой рубашке так легко опознать бунтаря, который задирается с гитлерюгендом. Стефан, хоть и без всякого восторга, стал одеваться как все.

На работу он уходит с раннего утра, а возвращается к пяти, весь белый от муки. Три вечера просидев дома, на четвертый он садится на велосипед.

— Ты куда? — спрашивает дед.

— Навещу друзей.

— Каких таких друзей?

— Ребят, с которыми познакомился на мельнице.

— Ребят вроде тебя?

Стефан пожимает плечами. Видно, что его не хотят пускать, но и сделать ничего не могут. Что бы ни сказали Ба с дедом, он поедет, так что они, стоя в дверях, провожают его взглядом.

А вот когда я хочу выйти на улицу, мне приказывают сидеть дома, где решительно нечем заняться.

Я как узник в тюрьме. Меня будто держат в лагере, куда сажают военнопленных, евреев и других преступников. В прошлом году Стефан отсидел в лагере неделю за драку с ребятами из гитлерюгенда. Когда полиция уводила его, мне было жуть как стыдно и немножко жалко его. Я не знал, что его обреют наголо и будут муштровать до посинения. Вернулся он бледным и молчаливым.

Самое паршивое, что Ба с дедом не записали меня ни в школу, ни в «Дойчес юнгфольк». К жуткой тоске по отцу и переживаниям за маму примешивается раздражение, что у меня отняли привычную жизнь. Чувства распирают так, что я готов взорваться. Наверняка ни в школе, ни в отряде до сих пор не знают, что я уехал. А ведь у меня серебряный значок, я должен хотя бы на собрания ходить. Сколько бы я ни просил отвезти меня, Ба с дедом отговариваются тем, что заняты. Стефан, уехавший на велике, стал последней каплей, и я не выдерживаю:

— Меня ждут в «Дойчес юнгфольк». Я обязан туда пойти. Есть правила.

— Знаю. — Дед поднимает глаза от тарелки. — Местный отряд пока не знает, что ты здесь, и…

— Я хочу пойти туда. Иначе у меня будут проблемы.

— Пока они не знают, что ты здесь, ничего не будет, — объясняет Ба. — Не переживай, у них полно ребят, как-нибудь без тебя обойдутся. Они каждые выходные маршируют по улицам, жуткий шум и гам от них. Если хочешь знать мое мнение…

— Клаудиа, хватит. — Дед взмахом руки прерывает ее монолог. Они обмениваются серьезными взглядами. Потом дед разворачивается ко мне. — Суть в том, что, по нашему мнению, тебе нужно отдохнуть. Не торопись, спокойно подумай о папе.

На словах о папе у меня перед глазами встает фотокарточка отца, и на сердце становится тяжело. Меньше всего на свете мне хочется думать о нем, потому что от этих мыслей становится жуть как паршиво.

Уперев взгляд в стол, качаю головой:

— Я хочу завести друзей.

В отряде каждый для меня был как брат, без них мне грустно и тоскливо. Нет, Ба с дедом не удержат меня взаперти.

— Давай подождем пару дней, — улыбается дед.

— Но Стефана вы отпускаете на улицу. Так нечестно.

— Стефан постарше, — ласково говорит дед. — Он…

— Он притягивает неприятности.

— Ему просто нужно занять руки, — объясняет Ба. — Мы делаем как лучше для него.

— Ну хотя бы гулять мне можно? На велике кататься?

Я разглядываю пятна на столе и мечтаю, чтобы все было как прежде.

— Ты же понимаешь, тебе нельзя на улицу. Дальше сада не ходи, чтобы никто…

— …не увидел меня, — завершаю дедушкину мысль.

Он переводит взгляд с меня на бабулю и обратно.

— Вы прячете меня, — говорю, вытягивая руку. Тоска перерастает в злость. Это чувство переносить куда легче, и я бросаю вожжи. — Представьте себе, я не дурак. Вы меня не выпускаете, чтобы никто меня не заметил.

Потому что иначе мне придется пойти в школу и в «Дойчес юнгфольк». Таковы правила.

Дед со вздохом поднимается, идет к окну и выглядывает наружу.

— Карл, — говорит он, — если кто-нибудь донесет, что ты здесь, или тебя заметит не тот человек, мы все попадем в беду.

— Так отправьте меня в школу. — На душе становится все хуже и гаже. Руки трясутся. Чтобы унять дрожь, сую их под мышки. Не знаю, что делать и как повлиять на ситуацию. Злость и раздражение захлестывают меня с головой, и мне физически необходимо выплеснуть их. Встав, упираюсь взглядом в бабулю. — А может, мне самому на вас донести? Вот возьму и пойду прямиком в гестапо…

Я замолкаю. Ба в ужасе. Глаза у нее вот-вот выпадут из орбит, а рот похож на громадную букву «О».

— А я могу…

— Прекрати! — Дед разворачивается ко мне. Лицо у него темнее грозовой тучи. Впервые вижу его таким. По кухне будто пролетает разряд. Лишь переведя дух и успокоившись, дед продолжает: — Дай нам пару дней. Тебе нужно время оплакать отца. Потом вернемся к этому разговору. А пока сходи, проверь, как там мама.

У меня просто нет слов. Вскакиваю, оттолкнув стул.

— Ладно, — говорю и выбегаю из кухни. Лестница скрипит под ногами.

Побег

Я сижу на краю кровати, но мама даже не открывает глаз.

Она ни разу не вышла из комнаты, будто не хочет больше жить. Мне иногда кажется, что зря мы переехали на Эшерштрассе. Дома она бы не спала целыми днями, потому что ей пришлось бы заботиться обо мне и Стефане, а я был бы среди друзей.