Катастрофа. Том I

— Назад! Внизу смерть! — кричали снизу.

— Вперед! Скорей же, черт возьми! — кричали сверху.

Четверть часа спустя весь спуск в подземный город, до глубины в 470 метров, сплошь, сверху донизу, был наполнен мертвыми телами. Успели спастись только самые задние ряды, еще находившиеся у самого выхода.

Толпа, содрогаясь от ужаса, отхлынула и бросилась искать более надежного убежища.

То же, или почти то же, происходило и у всех других спусков в подземный город. Везде обезумевшая толпа, подгоняемая животным страхом, сама шла на почти верную гибель. У здания Оперы, перед Палатой депутатов, на площади Согласия, на Итальянском бульваре, в Латинском квартале, в Бельвилле, на Монмартре десятки тысяч людей погибли от пуль, от зоотавров, но неизмеримо больше жертв полегло на каменных ступенях, ведущих в подземный город, который на этот раз вместо спасения уготовил парижанам гибель.

Всю ночь, вплоть до самого рассвета, зоотавры громили город, нагромождая на его улицах и площадях новые груды развалин. И вплоть до рассвета волшебно-красивая майская ночь оглашалась стонами умирающих и искалеченных.

Бледный свет зари осветил картину чудовищного разрушения. Париж походил на поле битвы, на котором всю ночь бушевал убийственный огонь многочисленных тяжелых орудий.

А с первыми лучами солнца в него со всех сторон беспорядочными ордами стали врываться десятки тысяч беженцев из окрестностей. В эту ужасную ночь солдаты, охранявшие входы, частью погибли, частью разбежались, и двери, ведущие в столицу, были настежь открыты.

Беспрерывными потоками текли в нее беженцы, хмурые, оборванные, потерявшие человеческий облик, напоминаю-щия первобытных людей. Прикрытые мешками и всякой рванью, часто полунагие, с толстыми суковатыми палками в руках, они казались детьми каменного века. Проникнув в город и убедившись, что он весь как бы вымер, они, как голодные звери, прежде всего бросились искать пищу. Толпами набрасывались они на пекарни, трактиры, магазины и склады, взламывали замки и двери и спокойно, в угрюмом молчании, грабили все, что попадалось под руку. Потом, отойдя в сторонку, торопливо насыщались и напивались, напяливали на себя награбленное платье и часто тут же засыпали тяжелым сном сытых и пьяных дикарей.

Привлеченные шумом парижане робко смотрели на эти орды из полуоткрытых окон и дверей. Многие испуганно крестились и шептали молитвы.

— Господи! Еще этого не хватало! — слышались там и сям придушенные возгласы.

И никому в голову не приходило предпринять что-либо против этого нашествия новых варваров, которые с каждой минутой все более заливали Париж, устраивались в нем, как в завоеванном городе, и предавали его потоку и разграблению.

XVII

Около полудня Париж был объявлен на осадном положении.

Образованы были десятки военно-полевых судов, по приговорам которых в тот же день расстреляны были несколько сот грабителей, преимущественно из беженцев.

Покорно и тупо шли они на расстрел, покорно и тупо умирали; казалось, что сам инстинкт самосохранения потерял над людьми власть в эти роковые дни. Не слышно было жалоб, протестов. Никто не защищался, не просил, не умолял о прощении. Спокойно переступали порог, отделяющий жизнь от смерти, точно это было нечто обычное, повседневное, не имеющее значения.

Судьи пристально вглядывались в лица осужденных в надежде уловить на них хоть тень страха, хоть проблеск ужаса перед смертью; но лица были тупы, бесстрастны, как если б это были не лица, а картонные маски, бездушные и безразличные.

— Неужели тебе не страшно умирать? — спросил председатель суда одного из только что приговоренных к расстрелу.

Тот тупо, мутными глазами, посмотрел на спрашивающего и медленно, нехотя переспросил:

— Чего?

— Неужели, говорю, ты не боишься смерти?

— А чего ее бояться?

И, достав из кармана украденный кусок колбасы, за который его приговорили к расстрелу, он спокойно стал прожевывать ее.

Солдаты, которым приходилось расстреливать осужденных, вначале нервничали; но по мере того, как они наблюдали это полное равнодушие к смерти, они и сами становились равнодушны, точно те, кого они убивали, были не люди, а существа какой-то низшей породы.

— Ну, становись, что ли! — вяло приказывал какой-нибудь солдат тому или иному из приговоренных. — Будем тебя расстреливать.

И тот так же вяло, точно ему приказывали сделать что-либо давно уже прискучившее, становился на указанное место.

Уже с раннего утра приступили к уборке трупов. Роль могильщиков возложена была преимущественно на беженцев, которых приставленные к ним солдаты бесцеремонно понукали ружейными прикладами в спину, а иногда, в случае неповиновения, просто-напросто прикалывали штыками. Никого это не возмущало. Тонкие, рафинированные парижане, недавно еще так горячо говорившие о правах человека и гражданина, спокойно смотрели на жестокое обращение с беженцами. Казалось, воскресли времена рабства, когда патриции, при всей своей утонченной культуре, истязали и убивали своих рабов с такой легкостью, с какой они топтали ползущих по земле червей.

Нелегка была работа могильщиков. Точно отряды санитаров, являющиеся на поле сражения после кровопролитной битвы, они должны были убирать тысячи трупов и подбирать раненых, которых часто приходилось с большим трудом извлекать из-под развалин разрушенных домов.

Если бы Париж, по мановению руки какого-нибудь волшебника, затих хотя бы на одну только минуту, если бы вдруг прекратился шум этого истерзанного, истекающего кровью, но все же живого города, воздух огласился бы глухими подавленными стонами тысяч корчившихся от боли и молящих о помощи людей, похороненных под грудами обломков. Но гигантский людской муравейник продолжал жить лихорадочной жизнью, и гул ее заглушал стоны раненых. Многие из них так и не были найдены и умирали в страшных муках. Нередко случалось, что их оставляли умирать под обломками даже тогда, когда их стоны доходили до слуха: и без них слишком много было хлопот. Бывало также, что раненых тут же приканчивали, чтобы избавиться от лишней возни.

Больницы, клиники, санатории были переполнены изувеченными людьми, десятки частных домов и общественных зданий были обращены в лазареты; но несмотря на это, для многих раненых не хватало места, и их укладывали прямо на земле, во дворах, садах, часто просто на улице. Многочисленные мобилизованные, как на войне, отряды врачей, фельдшеров и сестер милосердия выбивались из сил и впадали в отчаяние. Ощущался острый недостаток в медикаментах и перевязочных материалах, тем более что многие аптекарские склады были разрушены во время налетов зоотавров.

Но самое ужасное было не здесь, не на поверхности, а внизу, в спусках в подземный город. Они были битком набиты трупами, и их надо было извлечь во что бы то ни стало и возможно скорей, — в противном случае город задохнулся бы от их смрада. К тому же, подземные работы были парализованы: мертвые преградили в них доступ живым, как бы сознательно отрезая им путь к спасению, чтобы и их увлечь с собой в царство небытия.

Комитет обороны и все наличные члены правительства лично руководили работами по очистке спусков.

Первые сотни трупов, находящиеся на небольшой глубине, были сравнительно легко извлечены; но чем дальше, тем дело становилось хуже. Тяжелый смрад разлагающихся тел делался с каждой минутой невыносимее. Мертвые, казалось, отгоняли живых единственным, находившимся в их распоряжении, оружием. Чем глубже приходилось спускаться, тем труднее было дышать. Люди задыхались от зловония и многие тут же падали без чувств.

Муниципальные, университетские и десятки частных лабораторий лихорадочно работали над изготовлением дезинфицирующих средств. Целые тонны их выливались в спуски; извлекавшим трупы рабочим были розданы специально приготовленные, для защиты от зловония, маски и пропитанные особым веществом тампоны. Они несколько облегчали положение, но смрад все же был невыносим, и люди более получаса подряд не могли оставаться на этой ужасной работе.