Румянцев-Задунайский

— Мне кажется, король только этим смог создать перевес сил, — высказал свое мнение Румянцев.

— Королю удалось навязать нам свои условия. Прусская тактика…

— Эту тактику можно использовать против них самих.

Салтыков опустил трубу и повернулся к Румянцеву:

— Что хотите этим сказать?

— Пруссаки атакуют левый фланг в надежде на то, что наш правый будет бездействовать в ожидании своей очереди. Между тем, если привести в действие правый фланг, можно создать реальную угрозу прорыва дивизии господина Фермора в неприятельский тыл.

— Между нашим правым флангом и противником лежит болото, — заметил Салтыков.

— Там есть мост.

— Моста больше нет, его еще утром сжег Тотлебен, боясь атаки противника. С моего согласия, разумеется, — добавил Салтыков, желая оправдать генерал-майора.

Румянцев промолчал. Он понимал, что уничтожение моста было большой ошибкой, но не стал говорить об этом главнокомандующему. Какой толк! Надо было искать другие пути для изменения хода сражения.

— Ваше сиятельство, дозвольте пустить в дело кавалерию. Я постараюсь найти брешь и врезаться в тыл неприятелю.

— Горячиться не надо, подождем, — спокойно сказал Салтыков. — Война горячих голов не любит, горячие головы хороши до первой пули. — Помолчав немного, он продолжал: — В действиях своих мы должны сейчас исходить из того, что имеем. Сейчас у нас нет левого фланга в нашем прежнем представлении. Левый фланг стал фронтом, правый же фланг мы теперь должны рассматривать как резерв. А резервы нам еще понадобятся. До вечера долго, есть время сражаться.

Прошло более двух часов, как Панин со свежими полками ушел на левый фланг, а донесений от него не поступало. Не постигла ли его та же участь, что и князя Голицына?

Наконец появился долгожданный курьер. По его бравому виду нетрудно было догадаться, что все в порядке. Курьер доложил, что противник остановлен.

Салтыков с просиявшим лицом обратился к Румянцеву:

— Что ж, голубчик Петр Александрович, фортуна вроде в нашу сторону поворачивается. Выдохлись пруссаки. Пришел наш черед наступать.

Донесение о том, что русские остановили продвижение прусских полков, вызвало у Фридриха растерянность.

— Не может быть! — вскричал он, побледнев. — Коня! — и тотчас помчался через лощину к войскам.

Генерал Ведель последовал вместе с королевской свитой, но уже не подъезжал близко к королю: боялся его гнева, чувствуя во всем случившемся и свою немалую вину.

— Полки наступали своеобразной сплошной колонной по всему узкому фронту, образовавшемуся между высотами. Наступали до последнего часа. Сейчас солдаты лежали на земле и палили из ружей. Впрочем, палили только передние ряды, те, кто находился позади, не видели противника и потому не могли стрелять без риска поразить своих.

— Почему не атакуете? Атаковать! — закричал король, подъезжая к краю колонны.

Навстречу ему выскочил генерал с перевязанной рукой и доложил, что атаки не приносят успеха, поскольку русские подкрепили свои позиции свежими полками, которые дерутся с невиданным отчаянием.

— Атаковать! Атаковать!

Король был готов плакать с досады: зря не послушался дежурного генерала, поспешил с отправкой донесений о победе. Посланца с депешами уже не вернешь. Теперь для него, короля, одно спасение — победить во что бы то ни стало. Если армию постигнет поражение, он не вынесет позора.

— Атаковать!.. — снова начал кричать он, и в этот момент рядом шлепнулось несколько пушечных снарядов. Одно ядро угодило в лошадь короля. Он вылетел из седла. Адъютанты и генерал с перевязанной рукой испуганно бросились к его величеству. Отстранив их рукой, король сам встал на ноги, отряхнулся.

— Откуда стреляют?

От испуга генерал не сразу понял, о чем речь.

— С той высоты, ваше величество. Высота Шпицберген. С той, что перед вами, ваше величество, — уточнил генерал.

Немного успокоившись, король принял решение отделить от конца наступавшей колонны два полка, обойти высоту и ударить по противнику с тыла, поставив его меж двух огней, не допуская подхода подкреплений. Выполнение этой задачи он возложил на дежурного генерала, находившегося в свите.

— А вам, мой друг, — сказал он генералу с перевязанной рукой, — поручаю вместе с графом Левальдом возобновить атаки на основном участке. Противник должен быть подавлен. Это мой приказ. Так и передайте графу.

Он еще верил в победу, в то, что сумеет сломить сопротивление русских. Важно, думал он, не упускать инициативы — все время атаковать, атаковать, атаковать…

Ему подвели другого коня, и он поскакал к подножью высоты Шпицберген, с которой только что палили по нему русские артиллеристы. Оттуда доносилась непрерывная орудийная и ружейная стрельба.

Когда король подъехал поближе, он увидел на склоне десятки убитых. Раненые, спасаясь от пуль, сползали в опоясавший высоту глубокий овраг. Их крики, и стоны не могла заглушить даже пушечная канонада.

— Это сущие дьяволы, — сказал, показывая на высоту, генерал, невесть как появившийся перед королем. — Четыре штурма — и никаких результатов. — На лице его запеклась кровь, перевязанная рука висела как плеть, и было просто удивительно, что он мог еще держаться на ногах.

Подошел генерал Левальд, тоже раненый, и сказал, что продолжать атаки нет смысла, что люди голодны, изнеможены до крайности и, пока не поздно, надо отступать.

— Отступить? — вскричал король, словно ужаленный. — С ума сошли! Отступить, когда мы отбили у противника почти всю артиллерию, захватили тысячи пленных?! Русские обескровлены. В своем ли вы уме, генерал?

— Ваше величество, наши потери тоже немалые. У русских еще много батарей…

— Вы трус, Левальд, — прервал его король. — Я приказываю атаковать. Атаковать!.. — Не желая больше никого слушать, Фридрих пришпорил коня и поскакал прочь. Вслед ему просвистело несколько пуль…

Никогда не приглушается так сильно человеческий рассудок, как во время боя. Пушечные залпы, треск ружейных выстрелов, крики, стоны, запах порохового дыма, вид крови — все это приводит многих в состояние, подобное опьянению, то состояние, когда человек не способен трезво оценивать свои поступки. Именно в таком состоянии находился сейчас прусский король. Он безрассудно метался по полю сражения, не боясь быть убитым, движимый только одним желанием — победить. Победить во что бы то ни стало! Но одного желания для победы мало. Сломить русских оказалось не так-то просто.

Большие надежды король возлагал на отряд, посланный для удара по противнику с тыла. Но и из этого ничего не вышло: отряд попал под сильный артиллерийский и ружейный огонь русских полков, направлявшихся для подкрепления левого фланга, и был быстро рассеян. Колонна прусской армии не только не продвинулась, но даже попятилась назад. Напор русских усиливался.

Пули свистели все гуще и гуще. Одна пробила мундир короля, и, если бы не золотая готовальня в кармане, быть бы ему на том свете. Адъютанты советовали Фридриху отъехать в тыл, но какое там! Он никого не хотел слушать. Когда под ним была убита вторая лошадь, он в исступлении бросился на землю и заколотил по ней кулаками:

— Боже мой! Неужели ни одно ядро не поразит меня?

Генерал Ведель старался утешить его, уверяя, что ничего еще не потеряно, что враг вот-вот будет сломлен.

— Прикажите выпустить на поле кавалерию, — говорил он, — и вы увидите, как русские покажут нам спины.

— Я верю вам, мой друг, — сказал король, беря себя в руки. — Кавалерия в вашем распоряжении. Действуйте. Да поможет вам Бог!

День клонился к вечеру. Зной заметно спал. К подножьям высот стала оседать синяя дымка. Много пыли было поднято в этот день, но еще больше сожжено пороху. Даже солнце заметно померкло, как меркнет оно во время пыльной бури. А бой продолжался. Генерал Ведель, желая показать королю, что он не из тех, кто бросает слова на ветер, повел кирасир прямо на русский ретраншемент. Король с надеждой следил за атакой. Сейчас кирасиры достигнут русских, затопчут их копытами или обратят в бегство. Задержать ружейным огнем такую лавину, казалось, невозможно.