Страница 45 из 85
Гурко рассмеялся, успокоил:
— Недолго, Василий, скоро уедем…
Пробудился Иосиф Владимирович от запаха жареного масла. Умылся, оделся. Василий внёс тарелку с блинами.
— Что это ты расстарался, неделя-то не блинная?
— До блинной недели ждать неча.
И вспомнился Гурко Петербург зимний... Блинная неделя, с балаганами, катанием на тройках, 45 бубенцами... Девки яркие, красивые, нарядные... Потехи, игрища... На столиках самовары пыхтят, блины на печурках железных жарятся. С пылу, с жару, хоть с маслом, хоть со сметаной...
А они, учащиеся Пажеского корпуса, бегали к Адмиралтейству блинами лакомиться, на карусели прокатиться, на лодках-качелях к небу взлетать…
Вокруг гудели дудочники, верещали свистульки, били бубны... И всё вокруг пело и веселилось...
«Как же давно это было», — подумал Гурко.
Атака началась с рассветом. Солнце едва коснулось края вершины, как с Лысой горы начали сползать таборы Расима-паши. Густые тёмно-синие колонны, красные фески. Будто алая кровь залила склоны Лысой горы.
А по дороге двинулись бригады Реджиба и Шакуни-паши. Они рвались к горе Святого Николая.
Открыли огонь русские батареи. Выжидали, подпуская противника, ложементы. Картечь косила таборы.
Турки отошли, чтобы тут же снова пойти в атаку... Третий, четвёртый заход...
К обеду у Столетова в. резерве оставалась всего одна рота, а бой не утихал. Видимо, Сулейман-паша решил в этот день сломить защитников, используя своё превосходство в силе...
— Муллы, с ними муллы!— зашумели дружинники, указывая Стояну на мелькавших среди турок людей в белой одежде и белых чалмах.
Муллы взывали, указывая на позиции русских. Столетов подозвал Стояна:
— Поручик, ведите последнюю резервную роту.
Выскочив из ложемента, Стоян бросился выполнять приказание. Николова увидел издали. Его резервная рота была наготове.
— Капитан! — махнул рукой Стоян.
Райчо понял: настал час его роты. Солдаты бросились за капитаном. Бой уже завязался у подошвы горы Святого Николая, где туркам удалось овладеть первыми ложементами.
С появлением роты Николова бой закипел. Гнев и ярость овладели солдатами. Знали, лучше смерть, нежели оказаться в плену у османов.
Ударили в штыки орловцы и брянцы. Стоян рубился саблей. Первыми не выдержали боя муллы, побежали. Глядя вслед отступавшим туркам, Столетов сказал Рынкевичу:
— Если сегодня снова полезут, как обойдёмся без резерва?
В этот день атаки больше не последовало. А к вечеру пришёл на Шипку батальон брянцев. Заслышав шум боя, солдаты последние версты бежали, не передыхая.
Будто в зыбком мареве жил Стоян. Чудилось ему, в деревне он, мальчишка, раскачивают его на качелях. Но отчего так — не дух захватывает, а боль нестерпимая, кричать хочется.
Открыл с трудом глаза. Над ним тучи плывут, в редких проёмах небо синеет. А он, поручик Узунов, лежит в санитарной фуре. Когда колеса наезжают на камни, фура вздрагивает, причиняя Стояну боль.
Узунов пытается вспомнить происшедшее с ним, но мысли обрываются, и он впадает в забытье. Чудится ему, будто рядом с ним брат Василько, но Стоян не видит его, слышит голос. Вскоре голос брата сменился голосом бабушки Росицы. О чём она?
При каждой встряске поручик стонет, морщится. Чьи-то заботливые руки поправляют на нём шинель.
— Пить, — шепчет Стоян.
Кто-то поднёс к губам баклажку с холодной водой, смочил во рту и тут же убрал.
Неожиданно привиделось Стояну сражение, которое вёл их Передовой отряд за Шипку. Турки бежали, оставив на поле сотни изуверски казнённых русских солдат.
В братскую могилу складывают головы и руки, ноги и туловища. Чьи они, кому принадлежали?.. Священник отпевает убитых. Скорбь и гнев... Рядом со Стояном Асен. Он говорит громко, и его слова звучат как клятва:
— Господи, ты велишь возлюбить врагов своих. Прости меня, Всевышний создатель. Ужели злобные деяния врагов наших прощу я? Нет, не прощу и не возлюблю врагов отечества моего и буду мстить им до последнего дыхания.
Едва вспомнилась та картина изуверства турок, как тут же прояснилась мысль о последнем бое, первом ранении... Османы навалились на их дружину двумя таборами, на него, Стояна, набежал чёрный усатый башибузук в непомерно широких шароварах и сандалиях, синяя рубаха подпоясана красным поясом, за которым торчала кривая сабля.
Тараща тёмные, как сливы, глаза, он бросился на русского офицера. Стоян увернулся, но турок, хищно оскалясь, наскочил во второй раз. Поручик попытался достать башибузука саблей, но тот, сделав длинный выпад, вонзил штык. Падая, Узунов уже не видел, как Асен ударом ножа свалил башибузука, как дружинники отразили атаку и Асен вынес поручика, а потом помогал санитару делать перевязку. Кровь сочилась, насквозь пропитывая бинт.
Размежил Стоян веки, прислушался, в фуре постанывали раненые. Шагавший рядом с фурой санитар, увидев, что поручик смотрит на него, сказал ободряюще:
— Потерпи, ваше благородие, в госпитале тую дырку заштопают...
До Габрово, где разместился полевой госпиталь, добрались часа за три, но Узунову они показались вечностью. О чём только не передумал: и о том, как, в детстве проказничали с братом Васильком, припомнилась и пора гимназическая, и корпус, и товарищи по Измайловскому полку... А ещё мысли о Светозаре. Никак не может Стоян представить её лицо, уплывает, растворяется оно в тумане, С тревогой подумал о молчании бабушки Росицы. Когда написал ей! Неужели рассердилась и запретит ему жениться на Светозаре?
В Габрово прибыли засветло. Санитары перенесли поручика в офицерскую госпитальную палатку, положили на матрац, набитый соломой. Пришла сестра милосердия, осторожно сняла повязку, протёрла рану. Стоян смотрел в её красивые, но печальные глаза, и. не заметил, как над ним навис своей крупной фигурой доктор в белом халате с ржавыми кровяными пятнами. Крупные руки легли Стояну на грудь.
— Ну-с, поручик, удачно воткнул штык проклятый башибузук. Чуть левей или повыше — и прощай, белый свет. А в вашем положении недели через две подниму, в Тырново долечитесь, а через месяц-полтора снова в бой... — Повернул голову к сестре милосердия: — Рану обработайте, наложите повязку. Утром осмотрю ещё раз...
Генерал-адъютант Тотлебен отбыл в действующую армию с двойственным чувством. Согласно телеграмме он откомандировывался в Главную квартиру императора всего лишь как советник, однако подспудно в Тотлебене жила уверенность: его ждёт Плевна.
Как истинный немец, Тотлебен был человеком самоуверенным и не без основания мнил себя крупнейшим специалистом по фортификационным сооружениям.
Со времени обороны Севастополя генерал Тотлебен руководил Инженерной академией, строил форты на Балтийском и Черном морях.
Русско-турецкую кампанию он считал преждевременной, мотивируя необходимостью постройки Черноморского флота и незавершённостью перевооружения армии.
Столь удачно начавшиеся боевые действия не вскружили Тотлебену голову, и на торжества по случаю побед — балы, званые обеды — он взирал иронически.
За обедом, тщательно пережёвывая свиную отбивную с любимым гарниром — жареной капустой, Тотлебен заявил своим-домочадцем:
— Мой час настал. Вспомнили-таки Тотлебена. Жена всполошилась:
— Но ты же не молод, Эдуард Иванович, и если государь пожелал видеть главнокомандующим не тебя, а своего братца, пусть великий князь и соображает.
— Нет! — генерал решительно пристукнул по столу. — Если зовут Тотлебена, значит, невмоготу.
Запёршись на сутки в рабочем кабинете, генерал перелистал все свои записи и тетради с описанием различных фортификационных сооружений, какие повидал в Германии, Франции, Англии...
Проанализировал наступательные операции пруссаков и овладение ими французских крепостных сооружений. После чего отбыл, взяв в дорогу саквояж, побывавший с ним ещё в Крымской кампании.