Воевода Шеин

Князь Черкасский застонал от злости и ярости, и эти чувства заглушили боль в ране. Никто в жизни не обижал его так жестоко, как это сделал только что воевода Шеин, счёл Черкасский. Рядом с ложем стоял столик, на котором лежали разные вещи. Он схватил одну из них — это была китайская фарфоровая чашечка — и запустил ею вслед Шеину.

Михаил слышал, как разбилась о дверь чашка, и понял степень ярости оскорблённого князя. Он подумал, что мира между ними не будет никогда, и сожалел о том. Но за себя он не боялся. Любой конец в этой схватке не страшил его. Он переживал за своих близких, за дочь, жену, зятя, которые всего через день могут оказаться беззащитными перед лицом коварного врага. Что ему стоит, поднявшись на ноги после ранения, нанять гулящих людей — а они и в Польше есть — и натравить их на беззащитных и бесправных заложников! Вернувшись в трапезную, Шеин не сел на своё место, но прошёл к Льву Ивановичу и сел возле него.

   — Я вижу, что ты расстроен, воевода, — сказал Сапега и, взяв чистый кубок, наполнил его вином и подал Шеину. — Давай выпьем. Сегодня ты не имеешь права на печаль. Посмотри на дочь и зятя. Они счастливы. Будь и ты счастлив.

   — Ты прав, ясновельможный пан, надо забыть о печалях, — ответил Шеин и выпил вино.

   — Пью и я с тобой, воевода. Да хранит твоих детей Господь Бог, а мы Ему поможем.

На другой день ещё до полуденной трапезы в имении Льва Сапеги началась суета сборов в дорогу. Провожали не одного Шеина, но и его близких. Ранним утром этого дня, когда Лев Иванович выходил на обязательную прогулку, за ним последовал Шеин. В парке между ними завязался разговор. Его начал Михаил и прежде всего выразил свою просьбу:

   — Ясновельможный пан, три года вы были для моих близких за отца родного. Этого я никогда не забуду. Но вот пришёл для них трудный час, и я прошу вас ещё об одной милости. Да, по воле короля они живут у вас как заложники. Пусть это и дальше так будет. Я же прошу отправить жену, дочь и зятя в какое-нибудь наше глухое имение под стражу воинов, под надзор старост.

   — Ты переживаешь за их судьбу из-за князя? — спросил Сапега.

   — Да, ясновельможный пан.

   — И у тебя есть основания?

   — Да. Это пороки кровной мести.

   — Что же между вами случилось?

   — Когда мы были молодыми, я поверг князя на лёд в кулачном бою.

Лев Иванович осмотрел Шеина, улыбнулся.

   — Ты мог это сделать. — И задумался. — Язычество. Это страшно. — И после долгой паузы сказал: — Я исполню твою просьбу, воевода, и сегодня после обеда вы вчетвером отправитесь в путь. Вместе вы проедете вёрст сто до местечка Лида. За Лидой есть селение Радунь. Оно принадлежит мне. Там есть крепкий дом. Староста Прошак. У него три десятка боевых холопов. Вот они и будут охранять твоих близких. Там они скоротают время до твоего освобождения из плена. Об одном прошу: накажи своим, чтобы не сотворили каких-либо вольностей. Это им и тебе в урон. Сам понимаешь.

   — Всё так и будет, ясновельможный пан, без вольностей.

   — Я распоряжусь, чтобы вам дали карету и возок. Вот и всё, воевода Шеин. Мне не хочется с тобой расставаться. Но что поделаешь.

Лев Иванович слегка кивнул головой и углубился в парк.

Полуденная трапеза прошла в молчании. Оказалось, что всем собравшимся за столом было грустно расставаться. Печальна была княгиня Кристина, боярыня Мария сидела, склонив голову. Замкнутым был Лев Иванович. Лишь Катя и Игорь часто и многозначительно переглядывались. Они вступили в мир супружества, и их переполняло счастье. Михаил Шеин не спускал глаз с Марии. Вновь через каких-то два дня их ждёт разлука. Сколько она на сей раз продлится, никто не знал.

И пришёл час расставания с хозяином имения Львом Ивановичем Сапегой и его женой Кристиной. Слова все сказаны. Кристина и Мария обнялись. И вот уже карета подана, возок загружен скарбом. Шеин, Горчаков и два шляхтича поднялись в сёдла. Обоз тронулся в путь.

Кони бежали резво. Они были ухоженные, сытые, и к концу первого дня путники достигли села Дятлово. Оно тянулось вдоль большака на Лиду, в нём стояла русская церковь. И всё тут казалось русским. На постоялом дворе путников встретил русский хозяин — борода лопатой.

   — Наконец-то Господь послал россиян, — разводя гостей по покоям, говорил хозяин.

Утром Михаил спросил у него, много ли в Дятлове русских.

   — Голубчик, тут одни русские испокон веку живут. Трудно приходится с поляками и литвой ладить, да вот живём, — рассказывал хозяин.

У Михаила порой возникало чувство, что он на родине. Но к вечеру, когда из Дятлова приехали в Лиду, всё было по-иному. В местечке царствовали поляки. В Лиде Михаил и Мария провели вместе последнюю ночь перед долгим расставанием. Они предчувствовали это по той простой причине, что за три минувших года родина и пальцем не пошевелила, чтобы вызволить из плена своих сыновей. Вновь они говорили о Ване. Мария даже всплакнула. А потом, придя в себя, вспомнила, что передала ей тайком княгиня Кристина за час до отъезда из Слонима:

   — Сказала она о том, что паны Сапега и Желябужский вели разговор о московитах и что король Сигизмунд слишком зол на них, потому как выкрали наше го Ваню. Родимый, выходит, что он добрался до дому, а ежели бы не добрался, король был бы весел.

   — Ты хорошо рассудила, матушка. Будем надеяться, что всё так и есть. А король пусть себе злится, — заключил Михаил.

Ночь у Михаила и Марии прошла в беседах, ласке и печали, в полусне. На заре они отправились будить молодожёнов, у которых миновала третья ночь медового месяца.

Сразу же после трапезы на постоялом дворе появились три воина, и шляхтич Льва Сапеги, показав на Марию, Катю и Игоря, произнёс:

   — Вот их вы и доставите в Радунь. — И шляхтич передал воину бумагу. — А это — старосте Мушкалику. — И шляхтич тут же повернулся к Шеину. — Пора прощаться, воевода. У нас путь дальний.

Михаил не стал затягивать прощание.

   — Живите в мире и любви, — сказал он дочери и зятю и трижды поцеловал их. Потом обнял Марию. — Надеюсь, лебёдушка, на твоё мужество. Я буду прислушиваться к ветрам и услышу, когда ты меня позовёшь.

   — Береги себя, родимый. Мы без тебя осиротеем.

И они расстались.

Глава двадцать седьмая

ГОДЫ ОЖИДАНИЯ

В монастыре Святого Валентина время, казалось, остановилось. От чего уехал Михаил в Слоним, к тому и вернулся. У ворот обители его встретил настоятель Вацлав, благословил и, словно возвратился из дальних странствий близкий человек, признался:

   — Нам тебя не хватало, сын мой. Да кроме того, осиротели иконописцы, пока тебя не было. Преставился святой отец Стефан. Будешь писать с отцом Владиславом.

Настоятель проводил Михаила до кельи. Дверь была открыта, и он не стал закрывать её.

   — Завтра, как и прежде, твоё послушание — писать иконы.

   — Я буду послушен, отец Вацлав, — ответил Шеин.

Оставшись один, Михаил вновь долго ходил по келье, и тоска глодала его душу. Он вспоминал дни, проведённые в Слониме, и жалел, что они пролетели как сон. Ещё он испытывал досаду на себя за то, что так и не нашёл времени поговорить по душам с Павлом Можаем. Из немногих слов, какими они обменялись, Михаил понял, что такие россияне, как Павел, теряют веру в возрождение Руси после смуты. Растерялись они перед лицом великого разорения, какое пришло в пору Смутного времени. Но вскоре Михаил осознал, что своими досужими размышлениями он ничем не поможет державе, надо думать о том, что можно ему сделать для неё. Пока же у него оставалось одно: ждать утра, чтобы взяться за доступное ему занятие.

Иконописная мастерская встретила Михаила привычными запахами красок, олифы, согбенными спинами иконописцев, застывших над своими творениями, и тишиной. При его появлении только отец Владислав поднял голову, встал с табуретки и пошёл ему навстречу.

   — Хвала Деве Марии, что она вернула тебя к нам. — Владислав взял Михаила за локоть и повёл к верстаку, за которым писал Стефан. — Вижу, что Дева Мария ниспослала на тебя благодать, ты посвежел ликом, набрался сил. И вот тебе моё повеление: прояви великое усердие рук, глаз и души и напиши образ Пресвятой Девы Марии. Так завещал святой отец Стефан.