Стезя

Графская пристань

Так вот она, Графская пристань, Прославленный флотский редут. С восторгом подходят туристы, Чтоб увековечиться тут. Я слышу – звенит мандолина, Но чудится: Склянки звенят! И пушки со стен равелина По вражьей эскадре палят. А рядом «полундра» густая Несется сквозь грохот и дым. И гильз шелуха золотая Течет по ступеням тугим. «Ни шагу... ни пяди... ребята!» – Слабеющий голос хрипит... И вновь, будто парус фрегата, Рубашка на мне пузырит. 1971

Севастопольские сверчки

Турецкий ветер смоляной. И ночь темней сукна шинельного. Свистят сверчки над Корабельною, Над самой главной стороной. Свистят над рощицею тополей. Так голоса напряжены, Что все бульвары Севастополя Высокой лирики полны. Свистите, милые, без устали, Пусть каждый трудится солист! Мне что-то яростное, русское Напоминает этот свист! 1971

Русская печь

Розовел полумрак, Огоньками разбужен, Просыпалась поземка В глуши камыша. Санный путь сторожила Январская стужа, Но от лая собак Согревалась душа. Вот уже и околица За поворотом. Я замерз – и супонь Развязать не смогу. Но на конном дворе Кто-то вышел к воротам И шубенки коснулся: «Ступай, распрягу!» Я не помню: дошел Иль добрел до порога, Как к печи мне отец Подставлял табурет, Но в мальчишьих глазах Все стояла дорога, Расплескав неземной Фосфорический свет. Может, завтра под длинную Песню полозьев Вновь умчат меня розвальни Вдаль по селу. Но по-прежнему верю я После мороза Русской печке – Привету ее и теплу. Где не раз под тулупом Тяжелым, как туча, Благодарный своей Человечьей судьбе, Забываясь от всех Неурядиц гнетущих, Засыпал я счастливым Под песни в трубе. 1972

* * *

Мне гармошка как будто не трогает душу, Соловьиное время, наверно, прошло! Как играл я, как пел я – бывало послушать Полуночной тропинкой сходилось село. Иль у песен теперь не хватает запала Возле белых моих деревенских оград? Даже Валька Барышников – наш запевала – Самый модный транзистор завел, говорят. Не забыли еще подгулявшие люди На кругу разрешать затянувшийся спор. Но стоят, с подоконников выпятив груди, Радиолы старинной гармошке в укор. И горят над моим над возвышенным домом На высоком столбе городские огни. Только жаль, что русалки покинули омут, Как последнюю сказку, где – жили они. И когда ту тропинку асфальтом остудят, И костер, где картошку я пек на золе, Все же с Валькою вспомнить нам радостно будет Тех людей, что родились на этой земле. 1972

Колю дрова

В чужом дворе колю дрова, Морозные поленья. Хозяйка, – кажется, вдова, Кладет поленья в сени. Она проносит ладный стан, В избу позвать не смея. И я молчу, как истукан, Да ей во след глазею. Да, да, конечно, приглашай, Веди в свои палаты! И вот уже дымится чай, В кути гремят ухваты. Трещит старательно сверчок, Запечный житель звонкий. И светит бойкий уголёк В глазок печной заслонки. Она присела у огня И, косу заплетая, Так посмотрела на меня, Как ни одна другая, И виновато – на буфет, Поправив полушалок. Мне ничего не надо, нет! А вот чайку – пожалуй! Я так, немного посижу, На улице простудно. Я просто мимо шел, гляжу, Что человеку трудно. Я просто шел, тропа вела, На сердце было слезно. Ах, сколько в горнице тепла От чурбаков морозных! 1972

Стирала женщина

Стирала женщина белье, Как всюду водится, стирала. И тело гибкое ее Движенья эти повторяло. Устало голову клоня, Но, видно, зная, что красива, На постояльца, на меня, Лукаво взглядами косила. И сам смотрел я на нее, Как на апрельскую погоду. И помогал отжать белье, А после стирки вынес воду. А там, в ограде, у стены, Уже твердея от мороза, Сушились мужнины штаны Такой кощунственною прозой. 1972