Огненный крест

И вовсе не экзотическое – неутомимые сборщики порожних алюминиевых банок из под пива, кока-колы, которые выбрасывают из машин проезжающие. Обнаружив очередную банку, шагающий вдоль дороги человек ставит банку на попа, сплющивает её ударом ступни, отправляет в заплечный рюкзак. Тоже бизнес!

Вот новый поселок. Море. И цепочка островков, соединенных мостами. Опять дачное место. Здесь можно недорого нанять или взять напрокат катер, моторную лодку, поехать на любой из островков, где всласть порыбачить. Островки заболочены. Над болотами дикая и причудливая тропическая растительность, пробраться через которую можно, но вооружившись острым топором или тем же мачете.

Большие деревья висят как бы в воздухе, лишь самыми кончиками корней держась за болотную трясину. На незаросших блюдцах воды разгуливают ярко-красные птицы, высокими ногами похожие на наших цапель, а носами – на пеликанов. Вот выскочила из болота на обочину мостика зеленая ящерица, замерла, к чему- то прислушивается. Пытаюсь поймать её в объектив «Зенита», но услышав, видимо, щелчок затвора, ящерица молниеносно скользнула в траву, слившись с зеленью.

На пляже двое рыбаков таскают из моря мелких рыбёшек.

Приехало семейство, поставило у самой воды палатку. Поодаль, наблюдаем, как резвятся на мелководье ребятишки. Звонит в свой колокольчик, привлекая покупателей, продавец мороженого. С моря идёт волна, разбивается о коралловый риф в трехстах метрах от берега.

Разуваемся. Но очень колко ступать босой ногой по крошеву умерших рифов, выброшенных прибоем. Купаться не хочется.

Островки. Накат прибрежной волны. Открытая морская даль. Отчего-то грустно. Не знаю – отчего.

– В какой стороне Россия? – спрашиваю у Волкова.

– Кажется, во-о-н в той стороне...

– А Куба, откуда я прилетел?

– Пожалуй, левей – градусов на восемьдесят...

В записях первого каракасского утра я не успел досказать о гаванских «приключениях», остановившись на старых своих знакомцах – огромных тропических тараканах, выползших в моём номере отеля из-под ванны и требовавших их накормить. Читатель помнит, что общение с тварями означилось сочиненным в этом пустовавшем «лётчиско-аэрофлотовском» номере стихотворением. А дальше…

Следующим утром, измаявшись в отчаянных поисках телефонной связи, обегав просторный вестибюль отеля, затем прилегающую к отелю местность, залезая, как понял в дальнейшем, в непозволительные закоулки, не найдя «общего языка» и с улыбчивой, но непонятливой кубинкой, восседавшей при телефоне за полированной стойкой администратора, тщетно пытаясь объясниться с красавицей на тарабарском «наречии», я опять выбежал на улицу, где, наконец, увидел своих, русских.

Три явно аэрофлотовских мужика, в шортах, сандалиях, конечно же, только что совершивших водные процедуры в близком и раннеутреннем Карибском море, направлялись в отель.

– Ребята, горю! У вас есть в номере телефон? Срочно позвонить надо.

– Поднимись в шестьсот тридцать седьмой! Минут через десять там будем.

Земляк Евгений Фатеев, корреспондент московского телевидения, которого я напрасно добивался по связи из гаванского аэровокзала вчера, откликнулся сразу. Выслушав моё обрадованное «представление» и «тюменские приветы братьев», спросил:

– Есть проблемы?

– Есть. По оформлению на рейс в Каракас. Необходимо встретиться. Без этого...

– Хорошо. Через час выходите на левую сторону от крыльца гостиницы, подъеду... Да, буду на белой «Тойоте».

– Тут таких «Тойот», наверное...

– Единственная «Тойота» на всю Гавану – моя!

Ладно, стало быть. Хоть и не силён я в иномарках. В здешних тем более. Ладно, как-нибудь уж!..

«Как-нибудь» вышло без дополнительных приключений. И через час, пожав друг другу в знакомстве руку, катили известной мне по картинкам и кинохронике величественной и просторной набережной Гаваны. Затем миновали ряд обшарпанных улиц и улочек старого колониального вида, зарулили в фешенебельную, с новыми строениями, подкатили к городскому «самолётному агентству», как окрестил я эту недоступную (уж точно бы без «Тойоты» земляка!) мне загранконтору.

Земляк оставил меня на стуле перед опять же улыбчивой красавицей-кубинкой, взял мой загранпаспорт, посадочный «талон», присланный в Тюмень из Каракаса Волковым, куда-то сбегал. Потом прибежал, шепнул, что надо восемь долларов на пачку сигарет – для презента. Я достал свою стодолларовую, он сказал, что сдачу принесет. И вернулся вскоре со сдачей и с билетом авиакомпании «Виаса»: Гавана – Каракас. На завтрашний утренний рейс.

– Всё в порядке теперь. Полетите!

Еще бы! Но большой радости отчего-то не было. В глазах ещё стояли эти устрашающего вида тропические твари, эта аэропортовская черная простецкая тетка со шваброй, эти мифические собачки, которые знатно, наверное, закусили моей копченой колбасой из перестроечного, скудного елисеевского гастронома, этот мой «ужин аристократа» – кусменем нереквизированной дарницкой буханки и болгарской кабачковой икрой из банки, при вскрытии которой едва не покалечил ножом руки. Такое крепостной мощи баночное железо угадало!

Но оттаивало в душе. Веселей уже вспоминался заботливый Петрович – представитель «Аэрофлота». Он оставил свой гаванский домашний телефон, который уж... ну что теперь уж. Да. Теперь дела, кажется, пошли своим чередом. Номер в отеле пока за мной. Ключ в кармане. И земляк говорит приятное:

– Заедем ко мне. Покажу, где живу. Ну и пообедаем!

И теперь, стоя на морском берегу, глядя в кубинскую даль, которая на «восемьдесят градусов» левей моей русской дали, припоминаю послеобеденный сбор «на пиво» на открытой веранде «кинты» этого тюменского земляка. Нет, явно не «по случаю сибирского гостя – не то нефтяника, не то коммерсанта», как я склонен был думать, и принимает меня земляк, поскольку назвался я слишком общо – литератором.

А собрался, как я понял, весь корреспондентский корпус-синклит восточноевропейских стран социализма, работающий по испано и португалоязычной Южной Америке. Конечно, сопутствующее жаркое солнышко. Пластмассовые стулья. Такой же пластмассовый обширный стол, заставленный холодненькими, только что из холодильника, пивными бутылочными ёмкостями. Мужики, конечно. Средних лет мужики.

Из общего гвалта и какой-то взвинченной, вызывавшей неприятие эйфории, коей и сопровождался этот неведомо как возникший «форум» мужиков с достойными лицами, теперь вспоминается словак, польский корреспондент да еще задающий высокий градус этой эйфории, как понял я – по поводу «успехов демократии», суетящийся мужичок из московского «Труда».

Сообща и хором вдруг начали ругать Кубу, Фиделя, кубинскую бедность – то и дело приходят, мол, голодные товарищи, стучатся по утрам в дверь: что-нибудь подайте... Остров свободы грёбаный! Будет еще свобода, дайте срок!.. Потом напали на всё московское, эрэфовское, советское. Навалились на патриотические газеты, которые я в Тюмени выписываю, читаю.

Шабаш!

И тут, видимо, на каком то гребне восторга, шабаша этого, было замечено невольное мое протестное «шевеление», взгляд, мимика, залпом допитый стакан, поставленный на стол с крепким, многозначимым стуком.

– А вы как относитесь к этим возмутительным публикациям в «Дне» и в «Литературной России»? – заметив, но еще не «рассекретив», похоже, меня, спросил латиноамериканский корреспондент «Труда».

– Это мои любимые газеты!

«Трудовика» передернуло. Застыли с поднятыми стаканами полячишка и словак. Потом все деланно загомонили. Нет, нет, ничего не произошло! Не произошло...

Славяне, вашу мать!..

Следующим утром, как условились, земляк отвез меня на белой «Тойоте» к самолету. При подъезде к аэропорту я расстегнул ремешки чемодана, нашарил в его нутре «Столичную», сорокоградусную, положил на сидение рядом с водителем.

– Понимаю, знак благодарности...

– А больше нечем отблагодарить!

– Ладно. Только ведь это нам, гаванцам, сподручнее бы такие презенты делать, у нас тут спецмагазин, добра этого полно, не Москва... Ладно, оставь, а то ведь обидишься. Понимаю, земляк...