Страница 12 из 53
Пожалуй, миролюбивее всего они были в тот день, после которого на заводе разразилась гроза. Они праздновали выпуск пятитысячного вагона после окончания войны, а заодно и день рождения своего бригадира.
Рита до сих пор живо представляет себе каждую мелочь — очевидно, в тот день ничто не ускользнуло от ее внимания. Заводской двор был чисто выметен, и ветер гулял по нему. У стены стоял увитый гирляндами юбилейный вагон, ярко светилась цифра 5000, а рядом дата: 20 апреля 1960 года. Оркестр играл, что умел, потом выступали ораторы. Всем, конечно, аплодировали. Рита, как обычно в компании Метернагеля и Гансхена, весело аплодировала вместе с остальными и все время беспричинно смеялась, хотя выпила только солодового пива. Оживление возросло, когда на деревянные подмостки выбежала танцевальная группа в белых кофточках и пестрых юбках. Смешно было наблюдать, как Эрмиш незаметно протискивается в передний ряд; его почему-то забыли пригласить в президиум, и он не видел другого способа напомнить о себе.
Под конец низко нависшее серое небо разразилось ливнем, и все бросились врассыпную. Порыв ветра смел к дощатому забору последние мокрые обрывки бумаги, и двор опустел.
Бригада Эрмиша во главе с дорогим новорожденным отправилась в ближайшую пивную. В дальнем углу у окошка были сдвинуты столики. Забыв про дождь, все угощались крепким пивом, которое заказывал Эрмиш, и залпом пили за его здоровье.
Прокуренное, длинное, как кишка, помещение было скудно освещено. Рита молча сидела за стаканом лимонада. Когда же они кончат пить и когда ей удобно будет уйти?
Хозяин сновал взад и вперед, усердствуя перед такими выгодными гостями. Над столом висело сизое облако дыма. Все пили и галдели. А Рита примолкла совсем.
До сих пор у нее не было времени как следует разглядеть каждого в отдельности. Старшему — седому Карсувейту из Восточной Пруссии — было лет шестьдесят, и все его называли по фамилии: «Эй, Карсувейт, расскажи-ка про твоего обжору-барона!» Когда-то он служил столяром в имении у настоящего барона и по сей день оставался крестьянином в рабочей среде. Самого младшего, Гансхена, никто не знал даже по фамилии. Он сегодня впервые пил вместе со всеми и сиял от гордости. Судьба не очень-то щедро его одарила, он даже не решался подыскать себе подружку, но весел был неизменно.
— …Туг он и сам вышел в поле к сезон-никам-жнецам, да и говорит: «На что хотите спорю, что в один присест съем полтора десятка яиц». А они ему: «Невозможное это дело, ваша милость!» А он взял корзинку и давай лопать. Хотите верьте, хотите нет, шестнадцать штук осилил…
Как всегда, на этом месте Эрмиш, побагровев от смеха, перебил старика:
— И вы, дурачье, еще радовались, что он пожирает ваше добро!
Вся бригада принялась хохотать, как будто услышала остроумнейшую шутку. Карсувейт давно закаялся рассказывать о своем бароне, но опять не устоял и теперь только презрительно отмахнулся.
Лица у большинства обыденные, какие видишь на каждом шагу, и, за малым исключением, немолодые. Все они в свое время так или иначе пробивались в жизни, как именно — лучше не спрашивать. Во всяком случае, жизнь шла не гладким путем. Не без того, чтобы приспособляться или покорно склонять голову перед силой. Не без того, чтобы в безвыходном положении искать лазейку — каждый свою.
— Ерунда, — вполголоса говорил Франц Мельхер соседу. — В Париже — да, конечно! Но это что! Посмотрел бы ты на бедуинок, как они моются рано утром у источника, а ты наставишь бинокль и…
Вдруг он заметил, что остальные замолчали и прислушиваются, бросил быстрый взгляд на Риту и оборвал свой рассказ.
— Давайте споем! — крикнул кто-то с другого конца. — Три, четыре!
Чего только не осталось у них позади! Павшие на поле боя братья, замученные в тюрьмах друзья, женщины во многих странах Европы и по всему свету разного рода памятки. (Счастлив тот, кто может позабыть все, чего не изменить.) Теперь же их жизненный опыт с каждым днем становился бесполезнее, здесь на него нельзя было опереться, но нельзя было и полностью избавиться от этих воспоминаний. Каждую десятидневку семья из двух, трех, четырех человек ждала отцовской получки, которая обеспечивала ей еду, жилье и музыку по радио. И это, пожалуй, до сих пор было главным.
— За твое здоровье! — крикнул Гансхен через стол Эрмишу.
Все подняли рюмки со шнапсом и одинаковым движением опрокинули в рот содержимое. А потом опять принялись за пиво.
Может, ей показалось или в самом деле глубже обозначилась насмешливая черточка на лице Герберта Куля? Он не пел вместе с остальными, но выражение лица у него было такое, будто их пение подтверждает то, что он всегда подозревал. И будто он не знает, радоваться этому подтверждению или нет.
Подошел еще один гость — Эрнст Вендланд, коренастый, бледный, с гладко зачесанными волосами. Рита видела его впервые. Он показался ей слишком молодым и малопредставительным для начальника производства большого завода. Эрмиш пригласил его к своему столу, и Вендланд подсел к ним с явной неохотой. Рита видела, как он старается не помешать непринужденному веселью. Он чокался с Эрмишем и даже острил в тон остальным, но ни разу не изменил своей сдержанности.
За столом от его присутствия не стало тише. И все-таки что-то изменилось. Праздник принял иной характер. Весь стол с пирующей в тусклом свете бригадой вдруг предстал перед Ритой на расстоянии, какое обычно создается временем, и голоса зазвучали глуше, но явственнее. Вендланд оттого и мешал им, что пытался подладиться, как мешает всякий, насилующий свою природу в угоду другим. Те невольно начинают оглядываться на себя. Может, их порицают? Все теперь орали нарочито громко и стучали о стол кружками. Посмей кто не одобрить, как они празднуют рождение своего бригадира!
И вместе с тем неловкость от присутствия Вендланда не была для всех неожиданностью. Они это предвидели. Стоит человеку развеселиться, стоит быть довольным собой на все сто, как уж непременно найдется способ нагнать на него недовольство и тревогу.
А ведь Эрнст Вендланд не произнес ни одного неуместного слова. Наоборот, он вообще перестал разговаривать, быстро допил пиво, попрощался, постучав костяшками пальцев по столу, и ушел.
В наступившей тишине Метернагель ворчливо произнес:
— Скажете, я этого не предвидел?..
Никто не стал возражать, хотя неясно было, что именно предвидел Метернагель.
Веселье как рукой сняло. Гансхену жаль было испорченной пирушки и захотелось сорвать досаду на Вендланде.
— Больно уж молод, правда? — негодующим тоном изрек он, чем подал новый повод для смеха.
Вскоре кое-кто из гостей стал прощаться: «Ну, любезный хозяин, пиво горчит, допивать не велит!»
Рита ушла с ними.
Дождь прекратился, теплый, влажный ветерок овевал городские улицы. Рита была утомлена и в то же время взбудоражена, ей хотелось убежать куда-то далеко, например, прямо по шоссе, мимо ветлы, растрепанной ветрами, в родное село.
Когда она сошла с трамвая, перед ней вырос Манфред.
— Ты меня дожидался? — удивленно спросила она.
— Допустим, — ответил он.
— И долго?
Он пожал плечами.
— Если я скажу «долго», ты завоображаешь, и будешь каждый вечер возвращаться невесть когда, и от тебя будет разить пивом и куревом.
— Не я пила, не я курила, — запротестовала она.
— Это не оправдание!
Она засмеялась и потерлась лицом о его рукав. Значит, когда приходишь вечером домой, тебя ждут, как всех, и надо давать отчет о проведенном дне и получать выговор за долгое отсутствие. При чем же тут шоссе и ветлы?