Принц (ЛП)

- Ты ненавидишь меня, - прошептал Кингсли, и Сорен засмеялся.

- Ты мне слишком безразличен, чтобы я ненавидел тебя. - Сорен приблизил свой рот к уху Кингсли и целовал его от затылка до плеча. - Ты ничто для меня.

- Так вот почему ты пытаешься меня убить?

Кингсли приподнял бедра, ища какого-либо удовлетворения и не чувствуя ничего, кроме возобновившегося давления в животе. Он бы кончил, не будь он осторожен. Он то знал. Сорен избил бы его почти до крови, если бы он кончил, не спросив разрешения. У него был рубец недельной давности на нижней части спины, доказывающий это.

- Я бы никогда не убил тебя, - сказал Сорен, скользя руками по внутренней поверхности бедер Кингсли, массируя их, проводя пальцами к самому краю болезненно напряженной эрекции Кингсли, прежде чем убрать их снова.

Только другой мужчина смог бы понять абсолютную агонию такого рода дразнилок. Только садист, как Сорен смог бы причинить такое.

- Убивать тебя было бы тратой моего драгоценного времени.

- Тебе придется найти кого-нибудь другого, чтобы пытать его таким образом, убей ты меня, - сказал, смеясь Кингсли, хотя его глаза были наполнены непролитыми слезами досады.

- Точно пустая трата… - Сорен поцеловал его грудную клетку. – Моего… - Сорен поцеловал его бедро.  – Времени… - Сорен поцеловал его живот, только в дюйме от того, где Кингсли так отчаянно хотел, чтобы он его поцеловал.

- Я умру в любом случае, если ты не позволишь мне кончить.

- Твоя склонность к преувеличению позорна. Тебе должно быть стыдно за себя.

- Мне стыдно. Или было бы, будь у меня стыд, которого я не имею.

- Нет стыда? Тот, у кого нет чувства стыда, просил бы лучше, чем ты...

Кингсли услышал намек в голосе Сорена и чуть не рассмеялся вслух от радости. Сорен делал это иногда, направлял его в сторону желаемого ответа. В такие моменты Кингсли больше всего чувствовал себя как слуга, ребенок, как собственность. Сорен хотел, чтобы Кингсли вымаливал, когда мольба была желаема, чтобы плакал, когда плач был желаемым, и всегда, всегда подчинялся ему, подчинение было тем, что Сорен жаждал больше всего.

Подчинение... Кингсли никогда не понимал этого, пока не провел свою первую ночь с Сореном. Та первая ночь в лесу просто сломала его тело. Вторая ночь сломала его волю. Но когда они провели свою первую ночь вместе в эрмитаже, и не сдавались до самого рассвета, Кингсли усвоил, что подчинение не означало сдаваться врагу, но и союзнику. Хотя Сорен так и не признался в любви Кингсли, или хотя бы в привязанности, он чувствовал это в каждом мы, произнесенном на протяжении той долгой ночи.

- Мы должны остаться здесь на ночь, - говорил Сорен.

- Нам нужно поспать… хотя бы чуть-чуть, - шептал Сорен.

- Мы не должны возвращаться вместе. Кто-то может увидеть, -  решил он утром.

Во время их первой ночи вместе в ските, Сорен избил Кингсли, прежде чем привязать его лицом вниз к кровати и пронзать его снова и снова. И с каждым толчком, Кингсли шептал в простыни Je t'aime. Тысячу раз в ту ночь он, должно быть, сказал это. Тысячу раз он так и думал. Он проснулся на следующее утро, лежа головой на животе Сорена, и те совершенные пальцы пианиста перебирали его длинные волосы. Боль сделала его почти неподвижным, но он не мог перестать улыбаться.

Один из священников в часовне на этой неделе читал проповедь об Иакове, который боролся с ангелом, пока он не вырвал благословение у ангела, ангела, который оказался самим Господом Богом. В ту ночь Иаков получил Его благословение, а вместе с ним и хромоту, которая никогда не излечится. Учение было о том, что никто не ушел от Бога полностью целым. Кингсли будет хромать от Сорена, в то утро и каждое утро после ночи с ним. Он будет уходить хромая и знать, что он сделал так не потому, что был проклят, а потому, что он был благословлен. Так что, если Сорен хотел, чтобы он умолял, то Кингсли будет умолять. И он умолял.

- Пожалуйста… - вздыхал он. - Monsieur. Я сделаю что угодно, что ты мне скажешь. Все, что угодно. Только дай мне кончить, пожалуйста ... - и снова, и снова. Кингсли унижался, пока Сорен продолжал свое чувственное нападение. Нападение, было такое чувство, что это настоящее нападение. Чем нежнее Сорен прикасался к нему, чем осторожнее, тем больше Кингсли жаждал большего. Даже насилие принесло бы меньше боли, чем такого рода нежности. Только Сорен мог сделать удовольствие таким жестоко болезненным. От его легких ласк сводило каждый нерв в теле Кингсли. Через час рук Сорена на нем, его рта на нем, каждое прикосновение ощущалось, как наждачная бумага, натирающая открытую рану.

- Больше, - приказал Сорен, целуя впадинку у основания горла Кингсли и медленно, снова продвигаясь вдоль груди и живота.

- Дай мне облегчение, и ты можешь владеть мной вечность, - обещал Кингсли. - Моим телом, моим сердцем, моей душой, возьми все, если только позволишь мне…

- Я уже владею тобой.

Язык Сорена слегка щелкнул по чувствительной коже бока Кингсли, именно того места, где ему было немного щекотно. Слезы покатились из его глаз, скользя в волосы. Он заставил себя кончить, но не смог. Ему было необходимо прикосновение.

- Всем в тебе, какую бы цену оно не имело, что не так уж и много… Я владею твоим телом ... - Сорен скользнул обеими руками вдоль связанных рук Кингсли. – Я владею твоим сердцем… - он прижался губами к груди Кингсли. - Поскольку ты француз и не католик, я даже не уверен, что у тебя есть душа …

- Она у меня действительно есть. Я храню ее в моем члене. Не стесняйся, можешь высосать ее, - сказал Кингсли, будучи сейчас достаточно отчаянным, чтобы насмехаться над Сореном.

Сорен наградил его наглость быстрым, жестким ударом по лицу.

- Это не способ получить то, что ты хочешь.

- Тогда скажи мне как… пожалуйста, - голос Кингсли сорвался, а его горло сжалось. - Нет ничего, чему я не буду подчиняться, если ты позволишь мне кончить. Ничего.

- Ничего? - Сорен оседлал его бедра.

Кингсли был раздет донага в момент, когда он вошел в скит, но Сорен до сих пор был одет в брюки, рубашку, жилет и галстук. Потребность почувствовать кожу Сорена на своей, была почти столь же велика, как и его потребность кончить.

- Ты подчинишься насилию?

- Боже, да.

Кингсли проглотил комок в горле. После первой порки сегодня вечером, Сорен наклонил его над стулом и насиловал его. Сорен приказал ему не кончать, и не трогать ничего, кроме своих плеч, пока он внутри него.

- Ты подчинишься порезам?

Кингсли сделал паузу, а затем кивнул.

- Oui. Что угодно.

Сорен порезал его лишь однажды, и вид лезвия бритвы одновременно и пугал, и возбуждал, что было за гранью его понимания. Он никогда не видел, чтобы глаза Сорена становились таким черными от желания, какими они были тогда, при виде красной крови на оливковой коже Кингсли. Чтобы увидеть этот взгляд снова Кингсли позволил бы Сорену вырезать его язык, если это было то, чего он хотел.

Сорен скользнул руками от запястий Кингсли до его плеч, по груди, и вниз, к его животу, а затем снова вверх, сделав паузу, наконец, остановившись, плотно обхватив горло Кинга.

- Ты позволил бы мне убить тебя?

Сорен уставился на Кингсли своими стальными серыми глазами, напрочь лишенными жалости. Кингсли снова сглотнул и почувствовал свой кадык, прижатый к рукам Сорена.

Он прошептал: - Да.

- Хорошо.

Пальцы Сорена сжались вокруг его горла, и в один прекрасный, ужасный момент, Кингсли увидел белый свет Мира Грядущего и Бога, стоящего перед ним. Но руки на его шее исчезли, и он почувствовал на себе невероятный жар. Сорен толкнулся пальцем в него, и когда он прикоснулся к тому месту, что отправило его в пароксизм удовольствия, Кингсли дернулся. И с одним гортанным криком, кончил в рот Сорена.

Оргазм длился вечно, так долго, что Кингсли не только чувствовал, что это никогда не кончится, но и боялся, что это никогда не кончится. Снова и снова, волны освобождения захлестывали и проходили сквозь него. Позже он осознал, что это продолжалось всего несколько секунд, но чистое облегчение, в конечном счете, после часа пыток, позволение ему кончить, лишило его чувств и какого-либо постижения времени. Сорен имел эту власть. Мало того, что Кингсли подчинялся воле Сорена, само время делало это.