Принц (ЛП)

– “Иисус сказал ему: Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим. Сия есть первая и наибольшая заповедь”.

- Очень хорошо, мистер Стернс. И какое же отношение этот стих имеет к нашей дискуссии о разуме и сердце?

- Иисус проводит различие между разумом, сердцем и душой. Они являются отдельными сущностями.

Отдельными сущностями? Глаза Кингсли расширились от сказанного Стернсом. Кто преподавал в классе?

- Является ли это доказательством того, что разум и сердце и душа совершенно отдельны и не имеют ничего общего друг с другом? - продолжал отец Роберт.

Он махнул рукой на десять учеников в классе, словно пытаясь побудить их к ответу. Но ответа не последовало.

- Мистер Стернс?

Стернс сел ровнее.

- Не обязательно. Тринитарная формула*, которая предписывает креститьсяво имя Отца и Сына, и Святого Духа, была утверждена как догмат Первым Константинопольским собором*, не взирая на то, что Троица содержала в себе три отдельных ипостаси, она также была единосущной. Когда Иисус говорит нам любить Господа нашим сердцем, душой и разумом, Он говорит нам, что они триедины в одной сущности, как и Бог.

- Очень хорошо, мистер Стернс. Теперь, если мы вернемся к катехизисам…

В то время как все в классе открыли свои книги, Кингсли мог только продолжать пялиться на Стернса. На миг тучи за окном разошлись и лучик солнца, которого не видели много дней, заполнил аудиторию белым светом. Кинг мог сосчитать каждую ресницу, обрамлявшую глаза Стернса. И пока солнце не спряталось за тучу снова, Кингсли сидел, затаив дыхание.

Солнце исчезло. Он выдохнул. Стернс повернул голову и встретился с бесстыдным взглядом Кингсли. Кинг знал, что должен отвернуться. Вежливость требовала этого от него. Рассудительность требовала этого от него. Если он не прекратит пялиться, он чувствовал, что и отец Роберт и сам Стернс потребует этого от него.

Но он так же не мог отвести взгляд, встреться бы он лицом к лицу с самим Богом.

Пока Питер читал из катехизиса, Стернс встал и, не спрашивая разрешения, покинул класс. Отец Роберт не сказал ни слова, чтобы остановить его, просто продолжал беседу с другими студентами. Сердце Кингсли колотилось, руки сжались. Если бы он сидел в кресле Иуды (орудие пыток), ему, наверное, было бы не так неудобно.

После десяти секунд попыток усидеть на месте, он встал и последовал за Стернсом. Оказавшись в коридоре, Кинг беспокойно огляделся. Стернса нигде не было видно. В какую сторону он направился? Вперед? Назад? Наверх?

Кингсли понятия не имел, почему он был охвачен этой манией, этой абсолютной потребностью следовать за Стернсом. Но он уже это сделал, оставил класс без разрешения. Обратного пути нет.

Он услышал стук шагов по кафельном полу, отдающихся эхом от бетонных стен. Помчавшись на звук, Кингсли нашел Стернса, расхаживающегося по площадке между третьим и четвертым этажами, с маленькой Библией в руке. Стернс остановился и повернулся к Кингсли. Он не говорил. Кингсли открыл рот. Но слов не последовало.

- Вы ушли, - сказал он, наконец, переходя на французский язык. - Vous avez quitté.

Vous? Они были равными, учениками той же школы. Почему Кингсли автоматически использовал vous вместо более привычного tu?

- Tu as quitté aussi. Ты также ушел.

Tu. Не vous.

- Я последовал за тобой.

Кингсли чувствовал себя более чем глупо, констатируя очевидное. Но у него не было других слов, никаких других причин. Что он мог объяснить? Он был здесь, потому что он был здесь.

- Почему ты ушел?

Стернс пристально посмотрел на него, прежде чем сновапродолжить свое хождение взад-вперед.

– Мне позволено уходить.

- Я знаю. Тебе позволено делать все, что ты хочешь. Но это не ответ на вопрос. - Кингсли вперился в него взглядом, снова переходя с английского на французский. - Pourquoi?

- Ты пялился на меня.

Однажды, Кингсли слышал фразу о благоразумии и бесстрашии, которую его мать сказала на английском языке. Он забыл, как это было сказано, при каких обстоятельствах. Это было не важно. Сейчас он был за рамками благоразумия, и ему было совершено наплевать на бесстрашие.

- Oui. Да пялился.

- Почему ты все время пялишься на меня?

- Почему тебя это волнует?

Какое-то время Стернс не отвечал. Наконец, он встретился глазами с Кингсли.

- Я не знаю. Но волнует.

Если бы ему предложили миллион долларов в тот момент в обмен на то, чтобы не слышать тех слов, Кингсли сказал бы: “Заберите деньги”.

- Ты должен вернуться в класс, - сказал Стернс, снова опуская взгляд на свою Библию.

Кинг закатил глаза.

- Тебя не беспокоит, что отец Роберт относится к тебе так?

Он скрестил руки на груди и прислонился к стене. Стернс снова развернулся.

- Как?

Кингсли пожал плечами.

- Я не знаю. Ты делаешь всю работу за всех. Никто не отвечает ни на один вопрос кроме тебя. Он заставил тебя декламировать стихи из Библии. Декламировать их. Не читать. Ты выполняешь его работу.

На мгновение, задержав взгляд на Кингсли, Стернс возобновил свое хождение и снова открыл Библию.

- Он не заставляет меня выполнять его работу. Отец Роберт не выносит молчания. Никто здесь не заставляет меня делать что-либо.

- Я заметил.

- И что это должно означать?

Стернс снова навел на него стальной взгляд. Что-то в этом взгляде заставило смелость Кингсли пошатнуться. Он сделал быстрый вдох и подался вперед. Это был самый длинный разговор, которого он сумел добиться от Стернса с того первого ужасного дня здесь. Даже если он приводил его в ярость, по крайней мере, это обеспечит продолжение диалога между ними.

- Только ты можешь приходить на уроки и уходить, когда тебе будет угодно. Никто другой не может делать этого. Ты никогда не ешь в столовой вместе с нами, хотя Отец Генри сказал, что это требовалось от всех нас. Комендантский час, кажется, не относится к тебе. Почему?

- Эти правила предназначены, чтобы держать студентов в узде и обеспечивать безопасность. Отцы знают, что, если я не ложусь спать после комендантского часа, это - потому что я читаю. Если я покидаю класс, это - потому что у меня есть другие дела, которыми мне нужно заняться. Я ем с отцом Альдо в кухне, поскольку это - единственное время, которым мы располагаем, для моих уроков португальского.

Кингсли покачал головой.

- Нет, это другое. Что-то большее. К тебе здесь особое отношение, и я хочу знать, почему.

- Никакого особого отношения. Ко мне относятся как ко взрослому. И я заслужил это. Веди себя подобающим образом, Кингсли, и ты тоже сможешь заслужить такое отношение.

Стернс последний раз взглянул на него, перед тем как пройти мимо и спуститься по ступенькам.

Кинг знал, что должен вернуться в класс. Он хотел последовать за Стернсом, но что-то подсказывало ему Стернс выговорил на сегодня свою квоту слов и больше не будет говорить с Кингсли. Может быть, завтра. Или послезавтра. Он может подождать, понаблюдать... Кинг мог сказать, что он раздражал Стернса. Не такой реакции он собирался добиться, но это лучше, чем ничего. Стернс обычно расхаживал по школе, как будто никого больше в мире не существовало, кроме него. Пробраться ему под кожу был шаг номер один. В его постель – будет шагом номер два.

- Кинг? Что ты здесь делаешь?

Кингсли посмотрел через плечо и увидел Кристиана, идущего по коридору. Он и Кристиан быстро стали надежными друзьями почти по умолчанию по истечению двух недель. Они были двумя из тех пяти мальчишек в школе, у которых был хоть какой-то опыт с девушками. Также Кристиан имел в запасе скверное чувство юмора и самые пошлые шутки среди воспитанников, особенно когда поблизости не было священников. Девственники в школе смотрели на них со смесью благоговения и зависти, после того, как он и Кристиан, а также парочка других обменялись рассказами о подругах и минетах и разборках с разъяренными братьями и ревнивыми бойфрендами.