Унтер-ден-Линден

У меня словно спала с глаз пелена: разве она училась не на историческом? Этот доцент — а не мог ли им быть, вернее, не был ли им мой старый друг Петер? Значит, он!

Впрочем, почему бы и не он?

О силе взглядов можете мне не рассказывать. О том, что они, словно коварнейший яд, начинают оказывать свое действие только потом, скажем спустя долгое время после лекции. Сидишь на семинаре и читаешь что-то там об отношениях между великими державами, приведших к первой мировой войне, — и вдруг тебя ударяет в сердце: можешь захлопнуть свои книжки и отправляться домой. Хотя этот взгляд виделся вам еще тогда, когда вы в своей девичьей комнатке примеряли платье для выпускного бала. Разве не ради него вы после бала дали отставку другу, который и по сей день еще не расстался со своими надеждами? Оттого, что вам так невероятно долго пришлось дожидаться этого взгляда, вы и начали бегать босиком по сбрызнутой водой дорожке в комнате у Ораниенбургских ворот, которую снимали у почтальонши Козинке, — бегать взад-вперед, взад-вперед, — к чему никак не мог привыкнуть пятнадцатилетний сын почтальонши Отто, ко многому на свете относившийся терпимо.

Смотри, Отто, со стен мухи падают! — Ну конечно, фройляйн, дело-то к холоду идет, куда ж им деваться? — Твоя сестра Урсель, Отто, на этом снимке, что висит на стене, такая довольная, верно? — Она-то? Да ей ничего на свете не надо, только бы на ней красовалась пилотка стюардессы! — У нас в школе, Отто, мы однажды писали сочинение на тему: «Что такое счастье?» — Теперь уж, фройляйн, такие сочинения задают редко, не хотят больше отвлеченных тем. И что же вы написали? — Не помню, Отто. Начисто забыла.

После третьей или четвертой лекции моего друга Петера, после того как Девушка, где бы она ни находилась, снова и снова придирчиво проверяла — такова уж нынешняя молодежь, — не ослабло ли действие известных взглядов (нет, оно не ослабло), в тот самый день, когда в новом гастрономе, торгующем деликатесами, здесь, под аркадами, на углу Фридрихштрассе, впервые появились пражские колбаски и трудно было сдержать натиск желающих, Девушка стояла на том самом месте, где сейчас стою я, мешая оголтело толкавшимся покупателям, и без свидетелей приняла ответственное решение: с этой секунды забыть, какие чувства можно себе позволить, какие нет, что можно делать, а чего нельзя, где можно дать себе волю, а где надо себя приневолить.

Все это истинные факты, Девушка, мы-то с вами знаем, но нам никто не поверит. Господин Неназванный, державший и руках все улики по вашему делу и предъявлявший их мне одну за другой, спросил, есть ли у меня контрдоказательства. Иначе бредешь ощупью, впотьмах, сказал он, и я испугалась: до чего же он слеп и так. В тот день, которого я с нетерпением жду, ибо тогда никто уже не будет стоять между мною и теми, кто хочет мне поверить, даже я сама, — в тот далекий день меня станут рвать из рук глупейшие измышления, принимая их за чистую правду, и тем принудят меня всегда говорить правду, одну только глупую голую правду. Сегодня же я ощущаю шершавый каменный столб, к которому прислонилась, словно он может служить доказательством, что и вы когда-то здесь стояли. Вот до чего может дойти человек. Но кому это я говорю?

Мимо меня шли люди, никого из них я не знала. Один со мной поздоровался. И его мне знать было незачем: цензор моих снов, не такой строгий, как ты, разрешил мне это. Вдруг я вспомнила: да это же мой сослуживец, мы целый год сидели с ним в конторе за соседними столами. Теперь и он подумает, что я заважничала. Но эта жалоба была отклонена как уловка. Меня просили оставаться трезвой. Сонно-трезвой. И постараться вспомнить.

Вспомнить? Что?

Язвительно: может, тебе помочь?

Ты не поверишь: это смахивало на допрос. Ну что им проку, если я вспомню какие-то подробности? Ведь я призналась в том, что однажды мне уже пришлось защищать решение Девушки. Вопросы продолжали сыпаться. Когда? Где? Я потеряла терпение. Еще тогда, в декабре, в вестибюле Государственной библиотеки, когда один человек мне… Кто этот «один человек»? Ну тот самый, Безымянный, Неназванный, чье имя я откажусь сообщить какой бы то ни было инстанции.

Вот как? Посмотрим. Впрочем, что он сказал?

Да что они все говорят. Если верно мое предположение (это было больше, чем предположение, это была уверенность), что Девушка не слепо ринулась в катастрофу (я утверждала: она должна была сделать то, что сделала), другими словами, что она пошла на это сознательно, то ему непонятно, чем это лучше. Погубить себя из гордости или быть погребенной под лавиной — результат в обоих случаях один и тот же.

О, если бы вы знали, как вы ошибаетесь!

Опять та же усмешка, удивление. Можно подумать, будто ты ее знала.

А если знала?

Тут я увидела, как у него затрепетали ресницы и наконец услышала в его голосе нотки, которых добивалась: я понимаю, к чему ты клонишь.

Слово «страсть». Раньше я никогда не слышала, чтобы его произносили в обычном разговоре, какой, например, ведут в вестибюле, небрежно прислонясь к перилам. Страсть как необузданная похоть. Эта девушка с ее нелепой страстью. Как будто они упиваются звучанием этого слова, раз уж оно сломало барьеры. Страсть и все унизительные заблуждения, которые она неизбежно влечет за собой всегда, а особенно в наши дни…

Ах, прошу вас, тихо сказала я, но вы же эту девушку не придумали.

Я увидела, что он смутился. Что тебе может прийти в голову! — сказал он. Придумал! Зачем бы я стал ее придумывать!

Это как раз совершенно ясно: для острастки. Тут он, уличенный мною, временно прервал разговор.

Вы опять бегаете взад-вперед по этой дорожке, фройляйн. А по телевизору показывают футбол. — Разве я бегаю, Отто? Но ведь теперь совсем другое дело…

Мне посоветовали перейти к повестке дня, это мне-то — ведь раньше я пускалась в погоню за менее значительными чудесами. Я боялась, что утратила эту способность, но мне ее как раз стало недоставать — признак, что в ней снова возникла потребность. Небылицами не прокормишься, еще успел он сказать.

Вот как он говорил со мной. Теперь вы слышали и можете этим удовлетвориться.

Он даже сострил — посмеялся над некой особой, которая пустилась в путь, чтобы научиться страху.

Ну и как, спросила я. Научилась?

Еще бы! — заверил он меня. О чем тут спрашивать!

Ну вот видите, сказала я в заключение, и последнее слово осталось за мной: значит, она получила, что хотела.

Лицо у него сделалось растерянное, тем все и кончилось. Ничем, как я и предсказывала. Можно на этом поставить точку. Тем временем Отто приглашает Девушку к ним на картофельные оладьи. А я пока погляжу, какие платья предлагает мл выбор «Сибилла».

Цензор моих снов выдает себя за человека светского, он переключает светофор на «зеленый», придерживает переднюю дверь, чтобы я могла войти в магазин величаво, как королева; иронически-размашистым движением поворачивает вертушку с платьями, возводит меня в ранг единственной покупательницы, запретив продавщицам улыбаться хотя бы уголками рта, что они обычно делают без всякого стеснения. Я все это прекрасно вижу, но не порчу игру. Милостиво разрешаю предложить мне кукурузно-желтое платье и важно киваю головой. Если они настаивают, я, так уж и быть, возьму то платье, а ведь я их перехитрила: оно мне идет, оно мне действительно нравится, я непременно хочу его приобрести, я снисходительно допускаю, чтобы за меня уплатили. Так уж ведется, и само собой разумеется, это не налагает на меня никаких обязательств. С высоко поднятой головой, в новом платье выхожу я на улицу, и я вправе считать, что на сей раз все сделала правильно: приняла дар и осталась неподкупной. Вот каким манером следует поступать всегда, сообщаю я моему цензору. Вот каким манером можно обрести возвышенные чувства, и пусть кто хочет исподтишка скалит зубы.

Но он же вовсе не скалит зубы, наоборот, он одобряет мой выбор, скромно замечает он. Более того, если я пожелаю быть справедливой, то должна признать, что предложение исходило от него. Но я не желаю быть справедливой. Никто, сказала я ему, не может заставить другого долго терпеть возле себя такого зануду. С этим он восторженно соглашается — конечно, конечно, повторяет он и заклинает меня считать, что его тут нет, что он испарился и с этой секунды я могу чувствовать себя совершенно и окончательно свободной.