Веснозапев

Нет, не придется подремать. Сел на телогрейку, озираюсь и отслушиваю все стороны. А тот наигрывает на разные голоса…

Возле меня пропорхнули на березу ремезы, сели на ветку и чего-то высматривают. Наверное, ищут для своего нового теремка что-нибудь подходящее. Хотя и они тоже любопытствуют, кто завел «зи-зи-зи-ии…»

Ремезки наперед меня догадались, и один из них потянулся к прозрачному лепешку бересты. Он отслоился, трепыхался на ветру и отзывался ему всякими звуками. Если поутихнет ветер — молчит берестечко, задышит — опять затрепыхается и чего-нибудь выпевает.

Ремезки, как и зяблики, любят завивать в гнезда тонкую бересту с прямослойных берез. Чуть где отошла береста — птахи сдирают ее и уносят на гнездо. Она скрадывает его от лихого взгляда, тепло хранит и сырость не пускает. А тронут ли ремезы голосистое берестечко?

Зажмурился я и вспоминаю, как у речки меня ветер смутил. Дудит и дудит кто-то, на самом деле никого не вижу. Сколько поклевок тогда прозевал, пока искал дудочку. И нашел: у берега тростинка склонилась к воде, и как ветер подует — она расклонится самую малость и меж водой и ее вершинкой родится звук.

Занятно слушать и придумывать, отчего дудочка поет. Но тут подцепился крупный окунь, поволок наживу в камыши и опутал ту самую тростинку. Окуня того я вытащил, леска была крепкая, только дудочка больше не пела. И ветер даже пуще дул, а ни одна камышинка не отзывалась. Невесело стало удить, как бы живой души сразу лишились трое — ветер, я и речка…

А у соседа Степана тополь начал посыхать. Листья пошли, а из них голый сучок уставился. Жена ему — сруби и сруби сучок, на целое истопье хватит и лесина пригляднее станет. Однако отказался Степан срубать сучок: для отвода глаз возьмет топор и стоит под тополем…

Какая-то трещина у сучка нашлась, и когда ветер надувал — сучок оживал и… пел. Степан, бывало, слушает и улыбается мне:

— Слышь, теперя он мою бабу передразнивает. Вишь, чо ругается… А счас скворцом разошелся…

…Проснулся я вечером, отмял портянки и легко обул сапоги. Все собрал на привале, а чего-то не хватает мне, чего-то забыл. А-а, вспомнил… Берестечко… Где оно?

Подошел к березе — целое. Ремезы на гнездо нашли другое, а это не тронули.

Пожалуй, не оборвут птахи берестечко. Не срубил же Степан сушину, хоть и слышал только один, чего выпевала она, когда на тополь начинал дышать ветер.

ЛЫВИНКА

Жалась стеснительно к бурой осоке невеликая лывинка[1]. И была она незаметна, если бы не закатное солнце. Оно напоследок взяло да и заглянуло в нее. Лывинка вспыхнула и одна засветилась по всему наволоку. И сразу заприметил ее куличок. Порхнул-подсел на кочку, запоглядывал в золотое зеркало. Себя увидал не потешным долгоносиком, а стройным ухажером. От того и возликовал бекас. Взмыл в сине-фиолетовое тепло и взыграл над лывинкой молодым барашком.

Куличок ли сманил, а может и сам красно-разнаряженный селезень высмотрел лывинку. И он долго кружил, все не смел дотронуться ее стыдливо-румяного лица.

Ветерок пахнул. Перелистал осочины и отозвались они струнно-напевным звоном, заколебались по воде перьями дивной птицы.

Жаворонок было задремал. А как услыхал куличка — тоже махнул крылышками, вознес над лывинкой величальную песню.

Вблизи растеклась большая река. Она сердито темнела, бурлила мутью, вспучивалась и отплевывалась маслянистой пеной. И хотя солнце закрылось совсем — лывинка уже не затухала.

МАСТЕРА

Как-то после первых проталин выбрался я в березняк за речкой Барагой. И недалеко от околицы села, но пашней хватило мне лиха досыта. Сполоснул сапоги в лывине и только сел на опушке — услыхал голоса грачей. Небольшая стайка птиц направлялась сюда почему-то со стороны дальних лесов. Вот они заиграли над березами, и тут меня осенило: а что если те самые, Максимовы грачи?..

В тот парной апрельский день дедушка Максим шепотом поманил меня в створку:

— Поди-ко, чо покажу, надивуешься…

Привел к тополям и ветлам, где грачи разноголосицу тянули, поискал глазами по вершинам:

— Видишь ли?

Ничего особого я не видел. Снуют грачи, поднимают с волглой земли сучки и выкладывают в развилках гнезда. Видать, допекает солнце, жаворонки и ручьи подгоняют. «По-ра-а, пора-а», — шумят строители и даже неловко здесь прохлаждаться.

— Эвон парочка любопытная, — подсказал дед. — Поприметь-ка за ней. Сами не вьют гнездо, зато во все успевают заглянуть. Тут окладники выправят, там рядок закрепят или щель заладят. Который день приглядываю. У одного-то перо в левом крыле повыдергано.

Сперва в сутолоке я не мог разобраться. Потом обвык и запомнил странную пару. Она и на самом деле вела себя не так, как все. И лишь уследил за ней — дед с тревогой охнул:

— Теперя бить начнут. Турнут-таки их отселева. Турнут…

С грачами и верно стряслось что-то неладное. Воздух взорвался от резкого многоротного крика и грозного хлопанья крыл. Многие на полдороге побросали облюбованные сучки для гнезд и тоже ринулись вверх. Началась свалка, точно в грачевник проник хищник. Враз налетели и заахали галки, даже воробьи на черемухе взъерошились, и один храбрый подлетел к нам вплотную, отчаянно затараторил: «Ко-го-ко-го?»

Деду как-то удавалось понять смысл потасовки и угадать ее исход. А оно так и вышло: грачи скопом били и гнали не ястреба, а своих же собратьев.

Когда вернулся в грачевник привычный настрой, уже никто не перелетал по чужим гнездам.

— Прогнали, язви их, — огорчился Максим. — Ну и халудры…

— Ты погляди-ка опосля по лесам, — попросил он. — Непременно грачиная выселка появится. Да не забудь гнездо осмотреть. Особое по всем статьям должно быть.

…В середине березняка обнаружил я старые гнезда. Немного, зато все сохранилось. Вспомнил наказ деда и захотелось пощупать их своими руками. Кто тут меня увидит? Сбросил телогрейку, разулся и полез на толстую березу.

Гнездо и впрямь на зависть — увито прочно и ладно. Сдюжит от человека и нипочем его не раздернуть. Там, в селе, у грачей к половине зимы ни одного из сотни не остается. Бывает, вместе с яичками или птенцами сдувает на землю. Не гнезда — растрепы…

Вот бы и поучиться, да сами прогнали мастеров.

ДЯТЛЫ

К ночи небо загустело искристо и сквозным холодом задышала река Старица. И как на пороге сентября — закуржавел Млечный Путь, и стали сыпаться переспевшие звезды. Засмирели зяблики и дрозды, даже кулички поутихли — забоялись простудить длинные дудочки-горлышки. Затаились и утки, лишь редко постанывали пигалки у льдисто-тусклых лывин и остывших ручьев.

«Нет, не запоет завтра утро», — расстроился я и позвал сына в избушку. Он перезяб, а еле-еле отнялся от ромашкового многозвездья: искал парнишка какую-то свою комету.

Сон был крепким, но хрупко высветленное окошко заторопило меня за порог. Остуженный воздух ополоснул лицо, словно окунулся я с головой в омутно-глубокий ключ. И поляна перед избушкой, и осинник-редина — все снежно-иневистое.

«Не запоет», — дымно выдохнул я вчерашнюю тревогу и осел на железно-настывший пень. Не апрель, а предзимье. И незачем будить сына, впору самому вернуться на угретые нары или заваривать смородиновый чай.

Постою вот и пойду… И тут коротко скрипнула дальняя осина: вроде бы оборвалась на морозе тонкая струна. Потом вскрикнуло второе дерево, третье… Да не зима же зашла в лес, не со стужи рвутся в осинах живые теплые жилки…

Глянул вприщур и углядел пестро порхнувшего дятла. И еще не пришла догадка, как сюда же со стороны бора «вприсядку» залетел другой дятел. Залетел и молчком припал к осине.

Снова еще у одной осины лопнула жилка-струна. Она сшевелила второго, и он подсел на старую осину с край леска. Ничего в ней особенного не видать: как и все, раскуделила бордовые сережки. А коснулся ее дятел, и она струнно-стройно вызвенела не только осинник, но и былинно-лохматый бор, и черемушники, и продрогшие тальники по наволоку…

1

Лыва, лывина — лужа, разлив от дождя, родников.