Страница 76 из 80
— А я в Москве ни разу не был, — перебил Пятница.
— Слушай, Ваня… Потом, потом про столицу… Ну Тоня — в дом, а нам в гастроном подсказала забежать. Взяли еще пару «сухачей», шампанского уже припасли, стучимся. А у подруги еще одна подруга, коллега по работе. Уселись впятером за стол, музыку слушаем, разговоры ведем. Джигит поддакивает, усы в шампанском мочит. И на хозяйкину подругу смотрит, о Тоне забыл. Хозяйка, жгучая татарочка, на меня, гляжу, глаз кладет. Она — на меня, я — на нее. Потанцевали.
И тут в самый лирический момент — грохот в дверь и подзаборная матерщина. Девушки наши кинулись в прихожую, джигит за ними, а хозяйка остановила меня и шепчет ласково: «Скажи, что ты мой муж, из Казани приехал!» В мужьях я еще не бывал по молодости, но усвоил.
Вваливается парняга, морда шире самовара, в крови. «Ты хахалей навела! — кричит. — Всех попластаю!» Девушки наши еле его успокоили, на кухню повели, умыли. Пока они там замешкались, парняга заходит в комнату: «Здорово!» Садись, говорю. Налил ему. Разговор ложится на мирные рельсы. Я уж проникся доверием к парняге. И тут он возьми да спроси: «Ты как сюда попал?» А я, лапоть пензенский, ляпни ему: «Познакомился, пригласили!..» Что тут стало, парень такой хай поднял: «Проститутка, кричит, ты кобелей принимаешь, пока я пару дней не заглядывал!» Хозяйка улучила момент, шепнула: «Лучше разойтись, приходи завтра днем один, я — выходная!»
Гляжу, Тоня уцепилась за моего джигита, тянет на улицу. Ушли, а через три минуты Тоня возвращается: «Не пойду я с ним… у него денег нет!» Ах, думаю, Тоня — тоненькая, в два обхвата… Тут подруга хозяйкина не растерялась: «Я, говорит, пойду с ним». И увела.
— Ушлая баба! — кивнул Пятница.
— Ну вот… Вышли мы с Тоней под мат и крики парняги. Что же, спрашиваю, Тоня? Такое отвращение к ней, но куда денешься, надо проводить до дома, неловко бросать женщину одну среди ночи. Идем пешочком, каблуками постукиваем. И она мне плачется, что нужно по квитанции в милицию заплатить. По какой квитанции? А вот по какой! Возвращалась позавчера из гостей, день рождения у одной работницы отмечали. В метро не пустили, а завели в отделение. Поскандалила там. А они квитанцию в руки и говорят: не заплатите штраф через три дня, на работу сообщим! До получки далеко, а у бати просить совестно, вот и… Что-то не верилось мне. Ах, Тоня — тоненькая! Но я чуть не заплакал от жалости. Пацан был!
— Ну — у, — недоверчиво выдохнул Пятница.
— Выскреб я последнюю мелочь из карманов, поймал такси, отвез ее до дома. На площадке она — «спасибо и до свидания». И захлопнула перед носом дверь. До общаги я уже топал пешком через всю золотую столицу. В одном кармане — вошь на аркане, в другом — блоха на цепи. Блоха, ха — ха, как говорит Витя! Что, Витя?
— А как джигит?
— Джигит, понятное дело, на коне… Так я познакомился с оборотной стороной… Ну ладно! Только теперь уж столько стран повидал, на красивых женщин насмотрелся в Таиланде и на Филиппинах, а все чувствую себя должником перед этой Тоней… Дарю, Сапунов, сюжетец. Можешь досочинить, как наутро я пошел разгружать вагоны и заработал для Тони четвертную и она спасла свою честь. Только ничего этого не было, вот так…
Сокол примолк, задумался. Виктор с Пятницей тоже сидели в каком-то оцепенении, ждали продолжения рассказа, но старпом молчал, теребил узел галстука.
Виктор разливал кофе и думал о неисповедимости человеческих судеб: вот и у этих парней не так-то все просто в жизни!
Пятница поднялся, отвинтил иллюминатор. Колкий, ядреный морозец хлынул в каюту, качнул атласную занавеску.
— Прижимает север! — сказал Иван. Никто не ответил.
Виктор подумал о Свете. За три месяца получил от нее одно письмо, и то еще в Тобольске. Может быть, письма лежат на почте, в поселке? Хотелось еще верить в это, хотя..»
— А женился я по любви! — прервал его думы Коля, отхлебнув крепкий глоток кофе. — На последнем курсе мореходки. Только она проспала меня.
— Как проспала? — удивился Пятница.
— Никогда не предполагал, что взрослый человек может каждые сутки спать по десять часов. Прихожу вечером домой, ее уже развезло, в подушке — носом. Ты, говорит, меня не трогай, устала… Теперь спит с учителем географии. Не знаю, какие они континенты видят во сне, но уж, во всяком случае, характерами сошлись. А то я, бывало, привожу в пример самого Петра Первого, Наполеона, Чапаева — вот, мол, по четыре часа в сутки спали люди, и то хватало. Не убедил!
— Детей не нажили? — спросил Пятница.
— Умудрились. Проснулась на четвертом месяце — у нас, кажется, ребеночек будет!.. Вот я ему и вез попугайчика…
Медленно погас свет. Иван чертыхнулся и побежал выяснить. Виктор разыскал огарок свечи в рундуке, запалил, водрузив в пепельницу.
Гори, гори, моя звезда,
Звезда любви — и — и…
— Сколько тебе лет, Сапунов?
— Много. Двадцать восьмой. А что?
— Кажется, Лермонтова в твои годы уже…
— Что поделаешь, дорогой Сокол, начинающие интеллигенты в первом поколении…
Коля перебил:
— Если станешь известным писателем, останься человеком и не забудь нашу ночь, которую подарил нам Джек Лондон…
Горит свечи огарочек…
— Что с «Северянкой» будет, Коля? Не слышал?
— Говорят, надо взорвать ледовую перемычку, чтоб провести станцию в котлован.
— Который, говорят, еще не выкопали… Ха и опять — ха!
Скрежетнула якорная цепь: с моря напирал лед. В иллюминаторе занимался свет близкого утра.
11
Оставаться на открытом рейде становилось опасным. День ото дня. Лед взбесился и уже, не церемонясь, громоздил вокруг судов торосы, напирал на «Северянку», норовя проломить борта. По утрам матросы скалывали лед с надстройки, с хрустальным звоном крошили сосульки на леерах.
«Буслаев» подолгу крутил винты, расталкивая льдины возле электростанции и спасателя. На берег можно было уже ходить пешком — по льдинам, но матросы иронично отвергали эту возможность, гоняя ялик по разводьям, приводя в смятение Борисова.
— Утопят наш ял, понимаешь! — шумно страдал начальник, но деться было некуда, и он сам в который уж раз отправлялся в сопровождении деда в поселок. Хождения по инстанциям становились мучительными. Глушаков переживал их в тихой, виноватой тоске. Борисов, напротив, «рвал и метал». Ясно стало, что «Северянке» определят стоянку в другом месте. В сигаретном угаре рубки завитали таинственные названия предполагаемых точек зимовки. Толпились у карты, изучали маршрут, подсчитывали, сколько это займет времени, если брать в расчет немыслимое к востоку поле торосистого льда, конца которого не видно в самый мощный бинокль.
Оборвалось, отслоилось что-то в душах корабельного народа.
Угасло, кончилось и ожидание праздника, который витал недавно над зябкими палубами «Северянки». И представитель треста, который должен был появиться, как обещалось в начале перегона, где-то запропал. И только одинокий баклан кружил над мачтами судов, появляясь в одно и то же время, и, укоризненно покачав крыльями, скользил в сторону Аляски.
В последний раз Борисов был на берегу вместе с начальником экспедиции. Возвратясь, они дали команду сниматься с якорей.
И опять заскрежетало в клюзах, глухими голосами огласился полубак — матросы заводили буксирный трос. Наконец станция, обдирая борта о лед, легла на обратный курс.
Шли в бухту Большого города.
Виктор привычно спускался в кладовую за консервами, калил плиту, «краснопарил», сервировал стол, но, скорее, по привычке, механически. Он вдруг почувствовал, как хочется поскорей освободиться от этих хлопот, показавшихся ему ненужными.
Путь в тяжелых льдах прокладывал ледокол «Владивосток». Он возник неожиданно из-за торосов, и вслед ему выстроилась в кильватер целая флотилия судов, тоже пробирающихся в бухту Большого города.
Шли ночь и шли день. И, странное дело, Виктор ничего путного не запомнил из этой дороги, равнодушно скользя взглядом по белой равнине ледовых полей, которые враз отстали, когда караван, круто обогнув узкий клинок полуострова, лег курсом на юг.