Страница 55 из 80
— Что улыбаешься? Я сейчас заварганю! — он и сам улыбался, зябко поеживаясь, накинул ей на плечи полушубок.
— Из тебя золотой муж выйдет!
— Золотой? До плавания не знал, с какой стороны к плите подходить.
— Неужели? Тогда невеста у тебя золотая.
— Серебряная.
И они опять засмеялись.
— Витя, — она весело тряхнула черной прядью, — ты здорово не хлопочи со своим кофе, присядь…
— Так я это, чтоб создать обстановку… Для интимности… Ну, и когда нечего будет сказать, мы — кофе! Как рыбаки после восьмимесячной болтанки на траулере. У них это вечер айсбергов называется. Идут в ресторан, целый вечер молчат, правда, дуют шампанское. Не веришь? У меня друг был в институте, сахалинский рыбачок…
— А у нас как с тобой будет называться?
— У нас? Еще не придумал, — он почувствовал, что сказал не то. Бестактность сказал. И что это зацепило и, кажется, больно ее задело.
— Ты когда закончил учебу?
— Недавно.
— А я все пыхчу над контрольными. Академический брала дважды, совсем хотела забросить, да муж настоял.
— Молодец муж. Смыслит!
Она капризно повела бровью, глубже ужалась в полушубок.
— Могли ведь встретиться в Москве. Нечаянно. А?
— Могли.
Он все никак не давался ей в руки, и Нине Михайловне нестерпимо захотелось выговориться:
— Хочешь, я тебе расскажу, как я, коза — дереза таежная, деревенская в столицу попала?
— Хочу.
— Ну вот, — решилась она. — Откровение за откровение! Ты ведь так хотел, Витя? Ну вот… Когда вы уехали, пошла я зареванная в Еланку к маме. Что буду, думаю, делать? Девчонка глупенькая. Шла и ревела, шла и… Потом все надеялась: выйду на улицу однажды, а по улице ваша бригада на лошадях едет. Даже ночью первое время просыпалась, смотрела в окошко: не появились? Красивые были надежды. Да, Витя! Как во сне все было, как в сказке, — в глазах у нее загорелся и погас холодный огонек. — Ну, года полтора жила я этой сказкой, а потом взглянула на свет: да что же это я? Почту по Еланке я разносила в это время. Приехали как раз высоковольтники. Месяца два стояли у нас, опоры ставили. Вот и познакомилась со своим… суженым. Он начальником был у высоковольтников, представительный такой, старше меня почти на десять лет. Я им газеты и бандероли в вагончик носила. Вот… Приезжай, говорит, в Москву, помогу в институт поступить. Адрес почему-то не дал, телефон оставил. У него там какие-то связи, знакомые… Взялась за учебники, лестно было — столица! Решилась твердо — поеду! Мама, конечно, в рев, отец, правда, помалкивал, не отговаривал. Поехала. На Казанском вокзале не растерялась, набрала его номер. Кажется, суббота была, сам подошел к телефону. Жди, говорит, у подземного перехода. Еле отыскала тот переход, а вскоре и он сам из метро выходит: поехали! Куда поехали, не знаю, но в такси села. Привез он меня в общежитие института, там действительно он уже договорился, забрал у меня документы и оставил… Банальная история, Витя?
— Что, и больше не вернулся?
— Плохо подумал. Он порядочный, зачем же! А я чайник чайником, но экзамены сдала без троек. Зачислили, конечно, не без его помощи. Конкурс, я тебе скажу, был! Выключи свой самовар, заразговаривал… Ну вот, как-то забегает, принес билеты в театр. Подружки принарядили, намарафетили, пошла я с ним в театр, а потом закрутилось — завертелось… В общем, в свою квартиру перевез из общежития. Ну и…
— Любила?
— А что? Любила! — сказала она с вызовом. — Давай твой кофий пить.
В громоздкую надстройку станции то и дело наваливался порывами ветер, и было слышно, как со свистом полоскается в воздухе возле рубки пружинный клинок антенны и со скрежетом проворачиваются в клюзах массивные якорные цепи. Виктор поднялся, посмотрел на реку: творилось светопреставление! Он видел, как, зарываясь в воду, упираясь изо всех сил, шла к грузовой пристани самоходка, вдали боролось с волной другое суденышко и одинокая чайка, отважившаяся в эту пору лететь на кормежку, никак — не могла управиться против ветра, нацеливалась опуститься на полубак станции, осыпаемый дождем и брызгами.
— Погодка сегодня!
— Как на берег доберемся? Катер пришлют?
— Домой хочется?
— Не знаю, Витя.
— Тогда в Арктику поплывем вместе. Или на астраханские арбузы? Ронжина катапультируем на сушу, а тебя электриком зачислим.
— Шутишь, Витя. Никуда я не поплыву. Трусиха я, Витя…
Откровенный и спокойный разговор, без недомолвок и ненужной настороженности, как в первый вечер на корме, все не выходил. Ей казалось, будто что-то томит его, сковывает, а она видела, что он совсем не равнодушен к ней, еще оставалась ниточка, соединяющая их с прошлым, да что прошлое! Разве она «серая мышка», совсем наоборот, красивая, и ей хотелось, чтоб он сказал об этом, ведь умел говорить когда-то…
Она подумала, что завтра пройдут экзамены, а там уж нет оснований задерживаться на судне, разве что — погода! Но что погода! Ронжин, как начальник, постарается умыкнуть ее подальше от «Северянки». Вот тщится человек!
Через неделю — две, может быть, забудет и о*б этой встрече — встрече с прошлым. Было, утекло и не повторится. Вздор, бабья слабость. Разве можно на что-то надеяться, желать лучшего? Дома, как говорится, полная чаша. Живой воды нет. Муж солидный, с положением. Живой воды…
Она вдруг поднялась, полушубок скатился с плеч, дохнув накопившимся под ним теплом и уютом, подошла к зеркалу. Легонько коснувшись расческой волос, поправила завиток, воздушно задела пальчиками темный локон, оценила еще раз, обернулась, просторно, во все глаза посмотрела на Виктора.
— Красивая ты! — произнес он. Он любовался ею, и это было видно: любуется! Она знала, что сегодня она особенно красива — в обтягивающем свитерке, в джинсах, специально оделась, боже мой, только заметил! Но все равно было хорошо, что заметил и говорил, приближаясь: — Красивая ты, Нина…
12
Толпятся у двери канцелярии, за которой в торжественности и тишине сидит экзаменационная комиссия. Надо же, какая «серьезная» процедура!
Но парни побритые, наодеколоненные. Пятница, тот вовсе в черном костюме, в лакированных полуботинках, как на дипломатическом приеме. И библиотекарь нашел повод зацепить Ваню:
— Дай поносить галоши, Пятница?
— Чтоб у тебя повылазило!
— А где наш дед? — растерянно спрашивает Миша Заплаткин, словно ему действительно вынь да положи Глушакова, которого с некоторых пор за глаза называют «дедом». Не всем пока известно, что на морском жаргоне «дед» — это старший механик на судне, но Глушаков — дед хотя бы по старшинству. Так и укореняется постепенно — «наш ял», «наш гимн», «наш дед». Обрастает братва привычками!
— Дедуня-то, — протяжно говорит Вася, — в люди выбился.
Тут дверь приоткрывается, выглядывает Борисов:
— Ну, кто самый смелый? Давай по одному.
Гена Бузенков зашагивает в приоткрытую дверь, и парни успевают рассмотреть «комиссию» во всем ее великолепии. Ронжин, сухой и костлявый, он, кажется, еще больше усох за эти дни, в центре стола с ведомостью, вертит пальцами авторучку. Нина Михайловна, Нинок, по правую руку от него, в строгом костюмчике, прическу взбила, цыганские глаза подвела тоненькими стрелками. Красивая, жуть. И дед сидит, посверкивает лысиной. Наконец-то снял свой тренировочный костюм, вырядился тоже.
… — Ну, а если тебя током звездануло? За оголенный провод схватился? — наседает Пятница на Васю.
— Отмечай командировку и своим ходом — на кладбище!
— Брось, Витя, какие тут шуточки!
— Кока не бить, Вася.
Вылетает Гена, и заходит Вова.
— Ну как, Гена?
Бузенков кивает, мол, сдал и летит зачем-то в рубку, только ступени разговаривают. А Виктор рассказывает парням, как сдавали экзамены по зарубежной литературе в институте:
— Преподаватель у нас был: один внешний вид что стоил — красавец, эстет, а как начнет материал излагать, уста медом сочатся, глаза закатывает от удовольствия, так любил свое великое средневековье! «Гаргантюа… Пантагрюэль… Рабле…» — все на французский манер, с носовыми гласными. У заочников душа незабудками цветет, глаза медовые тоже и конспекты писать забываем. А он в конце особо сладкозвучных фраз даже на шепот переходит: в раю, да и только! Тут с заднего ряда ему, как обухом по темечку: «Громче, не слышно!» Аудитория неожиданно покатывается от смеха. Щека доцента розовеет: «Что вас интересует, студент?» А тот — с невинностью: «Виктора Гюго тоже сдавать будем?» Рубанул по рабоче — крестьянски на свой лад — с ударением на первом слоге, убил великого француза начисто, да и доцента тоже: «Как фамилия, студент?» Где ему помнить фамилии заочников? Наш друг пролетарский, он, между прочим, Леня, твой земляк, из Севастополя, голову втянул — завтра «зарубежку» сдавать…