Страница 54 из 80
— В ноябре.
— Значит — Скорпион. Под созвездием Скорпиона ты родился. Я гороскопы недавно читала. Это ничего, это ладно…
11
Пасмурно. Сыплет густая, пронизывающая морось. Сырость проникла в каждый закоулок станции, холодный ветер свистит, всех повымел с палуб, загнал в тепло. Где-то постукивает неплотно задраенный иллюминатор, наверное в каюте промежуточной палубы, там никто пока не обитает. Братва зарылась в подушки и матрацы, «давит клопа» — кто делает вид, а кто и всерьез изучает брошюры по технике безопасности, которые привезло трестовское начальство.
Иллюминаторы обжитых кают плотно завинчены, и в помещениях теплей, пахнет людским духом — потом, куревом, подсыхающими полушубками. А в коридоре сразу же ударяет ароматом горячего крепкого кофе. Ароматы эти второй день висят над каютой начальника, где «предварительно заседает» экзаменационная комиссия, в которую для солидности подключен еще и Глушаков. Начальник намечал было включить в комиссию и Гену Бузенкова, но раздумал.
Шумно в каюте, горячо. Не наговорились, не накурились.
И Глушаков, ободряя себя кофейком, заводит опять свою «волчью песню», как окрестил ее Борисов:
— Все — таки я пошлю телеграмму на завод, пусть отзывают! Сколько можно, ни дела, ни работы!
— Подожди, Валентин Григорьевич. Не надо поперек батьки… У тебя что там — семеро по лавкам? Зарплата, командировочные не идут? Идут… Я звоню в трест постоянно. Думаете тут: начальник уехал, начальник бросил… А там два ведомства никак не могут договориться. Моряки заламывают цены за проводку во льдах? энергетики соображают, как бы вообще сбыть с рук плавстанцию, чтоб не возиться с ней, не эксплуатировать, пусть, мол, золотодобытчики берут ее себе на полное довольствие, у трестовского начальства голова болеть не будет. Рассуди: кому нужна наша станция? Золотодобытчикам Чукотки, конечно! Во как нужна! — начальник полоснул по горлу ладонью.
Глушаков насупился. Расстроенно произнес:
— С оркестром провожали…
— Провожали! — кивнул Борисов. — Да утрясут все, верно я говорю? — ищет он сочувствия у Ронжина. Тот неопределенно клюнул хрящеватым носом, раздавил в пепельнице окурок.
— Что я говорил! — ободрился начальник, посматривая на Нину Михайловну.
— Игорь Владимирович! — просяще, устало произнесла она.
Ронжин тоже устал, но теперь он встрепенулся на голос, хрустнул суставами, поднимая вверх обе руки.
— Я все понял, все понял.
— Да не поняли вы… Может, вы меня отпустите, а, 'Мужчины? — произносит она кокетливо.
— Не отпустим, конечно! А, мужчины? — с хозяйскими интонациями противится Борисов, поводя широкими плечами.
— Не — ет, — встрепенулся Ронжин. — Она у нас — украшение… Самая красивая женщина в тресте…
Тут входит Вася Милован, мокрый с головы до ног, едва не стучит зубами, но держится геройски. Деловито вынув из-за бортов куртки две бутылки коньяка, он водружает их перед начальником и разводит руками: вот все, что мог!
— Василий!
— Он что, в магазин на берег плавал? — изумляется Глушаков, с недоверием посматривая на Васю.
— Согрейся! Я ж говорил, ял у меня что надо! — начальник весело и шумно откупорил бутылку, налил в стакан для Васи.
— И надо было гонять парня! Ай, мужчины! — удивленно и жалостливо посматривая на Милована, говорит Нина Михайловна.
— Ну и народ у нас!
— А вы не подумали о том, что это как раз нарушение техники безопасности, Станислав Яковлевич?
Борисов делает вид, что не слышит, сосредоточась над столом, выстраивая в ряд граненые стаканы.
— Ерунда, Нина Михайловна! — бодренько говорит Вася.
— Геройский у меня народ! — повторяет начальник, победно оглядывая стол. — Условия, конечно, не дамские, здоровье, понимаешь, необходимо! — он с усмешкой смотрит на Ронжина, тот дремлет, привалясь головой к переборке.
— Извините, мужчины! — Мина Михайловна решительно поднимается и выходит из каюты. «Все, все, решительно — все! Надоели, осточертели эти светские разговоры, потуги на интеллигентность… А глядишь, и с ухаживанием полезут. Ронжин этот все посматривает маслеными глазками, думает, ага, в командировке можно расслабиться, пофлиртовать — вешалка старая. В тресте — тише воды, ниже травы, а тут пялится, глаза бы не глядели! Что делать? Положение заставляет сидеть, «присутствовать», поддерживать производственные разговоры да еще кокетничать, бог ты мой!» Она улыбнулась потаенным своим мыслям, беспричинно походила по коридору — красивая, статная. Не хотелось идти в свою каюту, оставаться одной, чтоб опять смотреть на неуютную, разбушевавшуюся реку и думать об этой неуютности, прислушиваясь к железным вздохам судна, которое плавно покачивается от ударов волны.
Устала за эти два дня, устала. И от разговоров, и от усилий над собой — официально держаться, от настойчивых тостов Борисова, от робких, но неумолимых ухаживаний Ронжина. Устала и сдерживать себя, ведь она сделала все, чтоб попасть в эту командировку. В Москве, в тресте, она не была еще уверена в том, что Виктор Сапунов — кок «Северянки» — и есть тот самый Витя из далекой юности… Но вот — сердце помнило, не обмануло.
В первый вечер они долго стояли на корме, плечи их в накинутых полушубках были совсем рядышком, и она подумала тогда, что если он обнимет, разрушит в ней то светлое, но он не обнял, и она пожалела вдруг, почему он этого не сделал, ведь прошлая их, десятилетней давности, влюбленность давала ему на это какое-то право… А он читал стихи. И ей было странно, что он читает стихи, потому что в дальней ее памяти он был совсем другим — почти мальчишкой, но с шершавыми, задубевшими от морозов ладонями, которые прикасались к ней робко и бережно. Потом он провожал ее темным коридором до каюты, она снова ждала, что он задержит ее руку в своей руке, и если даже поцелует, она ответит, но в коридоре им встретился Ронжин, он чиркал спички, прикуривал и, наверное, спугнул его.
А утром она шла на завтрак, ощущая в себе легкость, торопясь услышать его голос, увидеть его глаза. Виктор завтракал за общим столом, чему, кажется, подивились парни. И еще она сразу обратила внимание: он был не в заскорузлых шлепанцах на босу ногу, а в туфлях и свежей рубашке. И она с удовольствием подумала об этой перемене.
Потом они опять оставались вдвоем, мыли посуду, чистили картошку, хохоча, «сочиняли» кушанья к обеду, хлопот у парня — действительно не позавидуешь, но вдвоем получалось все легко, весело, и легкость на сердце не проходила, пока не позвонил Борисов, приглашая ее на «совещание». Уходя от Виктора, она вдруг вспомнила, как когда-то там, в Никифоровом доме, угощала его домашними булочками, которые стряпала сама, а он радовался как ребенок: вкусно-то как! В каюте она обнаружила валявшуюся в шкафчике для белья салфетку и ей пришла веселая мысль сшить поварской колпак, и, улыбаясь своей затее — вот будет картинка! — взялась за иголку…
Теперь же, выйдя из прокуренной каюты Борисова, вспомнила, что колпак готов, и решилась зайти в каюту к Виктору.
— Кто такой вежливый, входи! — откликнулся он.
— Это я. Можно, Виктор Александрович? — сказала она с нажимом на последнем слове. — Не знала раньше, что тебя Александрович величают!
Он читал книгу, мгновенно поднялся:
— Шикарный колпак! Дай сфотографироваться!
— Дарю насовсем, — сказала она серьезно, торжественно приближаясь к нему и, как корону, ловко водрузила ему на голову. Руки ее не спеша потекли по его плечам.
— Идет? — он нахлобучил колпак на лоб, и они оба засмеялись.
— Технику безопасности читаешь?
— Выучил наизусть! — произнес он со значением и стукнул кулаком в переборку, за которой глухо откликнулся Мещеряков. — Сдадим, Леня?
— Все сдадим, кроме Севастополя! — гаркнул Леня.
— Вот видишь, все сдадим! А вы, Нина Михайловна, изволите волноваться. Присаживайся.
— Да. Я посижу у тебя, Витя.
— Кофию хочешь, а может, чайку? — спросил он, продолжая немного дурачиться. И она подумала: зачем это он дурачится, от неуверенности, что ли? Боже мой, отчего ему быть неуверенным, ну пришла, постучала, не больно много отваги требуется. Какие условности! Сам бы мог прийти, ждала ведь. И обрадовалась бы, скрывать нечего. Вон Ронжин набрался же храбрости, два раза за прошлую ночь, как дятел, поклевывал в дверь. Поклевал и ждет, поприжал на ручку — закрыто на английский замок, зашаркал по коридору. Мужики, мужики…