Страница 46 из 80
— Не перекачать бы лишку солярки. Давай уж вместе в четыре глаза следить! Бухнет сверх нормы, по палубам разольется, а уж под елани набежит, поползаем с тряпками…
Уютно устроившись в кресле, Иван рассказывает, попыхивая сигареткой: вот, мол, в прошлом перегоне такое же случилось. Да что солярка! Та «Северянка» вообще досталась перегонщикам. В Карском море получили пробоину в носовом отсеке, в форпике. Боролись, воду откачивали. Не утонули, понятно. Но ночью радист поймал один американский «голос». Тот поспешил сообщить на весь мир, мол, советская плавучая станция, о которой столько писали в газетах, на дне Ледовитого океана. Что хочешь передадут эти «голоса»! А они, моряки, тем временем потихоньку, с дифферентом на нос, топают на Диксон. А волна, а ветер! Дотопали, дошли до спокойной бухты. А потом — ремонт, зимовка. Такая зимовка…
— Ты же геройский мужик, Иван Антонович!
Пятница морщит лоб, усмехается молча.
Глушаков вздыхает и меланхолично давит кнопку вентилятора. Распахнутый иллюминатор пышет банной жарой полудня. Солнце стоит высоко над рубкой, и прямые его лучи играют желтыми бликами в стремительной у борта воде.
— Надо б команде рассказать об этом. Давай, Иван! А то кое — кто прикатил как на курорт, понимаешь…
— Заранее пугать? Не надо, Григорьич…
Швартуется у борта танкер. И вот монотонно, ритмично завздыхали насосы — и невидимые, плотные потоки топлива хлынули в чрево плавстанции, до отплытия которой в полярные широты оставалось меньше суток.
…И где-то по жарким тобольским улицам, пыльным, размолотым колесами грузовиков, ходила братва, глазея на старинные купола соборов, цедила у фанерных киосков теплое «ситро», трусил через базарную площадь, запряженный в телегу, мохноногий битюг, кося карим оком на красное из кирпича здание, на котором невесть как сохранилась старинная вывеска: «Коммерческие бани». И это заведение приметила братва, собираясь посетить его в конце дня. А пока торчит братва «на межгороде» — на переговорной станции, терпеливо торчит, и девушки — телефонистки, дивясь столь шумному наплыву клиентов в душный полдень, настойчиво добиваются связи…
— Мама, мама, это я — Генка! — кричит в кабине Бузенков. — Ты, пожалуйста, не волнуйся… Да, да, устроился… Нет, какая простуда, какой полушубок?! Здесь, как… Ага! Я постараюсь, мама. Конечно, постараюсь не простудиться. Мама…
— Ну, я же сказал, что всю до копеечки… Ну, конечно, в Севастополь, на твое имя будет прямо из бухгалтерии треста… Что? Ну, конечно, присылай… Целую, целую тоже… Месяца через три, Тамара. Ну, конечно, Тамара, скучаю… Леня! А что Леня? Ну я же сказал, что мне не надо… Тамара, Тамара…
— Света, Света, это ты? Что — деканат?.. А позвать не можете? На экзамене? Жаль, девушка, жаль!.. Кто звонит? Звонят из Рио — де — Жанейро… Я не шучу, какие шуточки. Она знает… Ну, конечно, так и передайте. Вы умница, девушка. Эти самые слова! Какая вы умница! — и Виктор вешает трубку.
7
Плывут и плывут берега, пологий левый и обрывистый правый, молчат вдали одинокие селения. И тучи вдруг накатывают на солнышко, и сумрачней становятся окрестности реки, и сам Иртыш, кажется, час за часом пути набухает и ширится, пока не сходится своим течением с Обью, и вместе они широко и привольно затопляют низины, плесы, прибрежный лес. Буксировщик клюет носом волну, и Обь разводит килевую качку, от которой и станция подрагивает массивным корпусом. Свистит в снастях.
Ночью прошли древнее Самарово — пристань Ханты — Мансийска — последнего из городов на пути к Полярному кругу. И, проводив взорами проплывающие огни, опять вошли в густую ночь с ветром и вспенивающейся волной. Трос от буксировщика то натягивается струной, то вдруг провисает до самой воды и опять вздымается от рывка.
А «Северянка» идет, освещенная с бака до кормы мощными светильниками, отторгая у бледной северной ночи зеленовато — теплую кипень воды, еще больше подчеркивая границу редеющей тьмы и света, и впереди, как поплавок, поклевывает волны буксировщик, бедно светясь ходовыми огнями на мачте.
Из рубки настороженно поглядывает вперед Гена Бузенков. И мнится Гене, что он капитан большого теплохода, стоит на вахте и вокруг — вода и волны, безбрежное пространство мглы и нарождающегося предутреннего тумана. Вдруг Гена почувствовал, что судно резко уменьшило ход, завиляло на волнах, и буксировщик начал стремительно отдаляться, и черная нитка троса заскрежетала по борту незнакомо — тревожно. «Северянку» погнало к берегу, на мель. «На мель! — думает Гена. — Начальнику в каюту позвонить? Вчера, перед отплытием, к нему жена из Москвы прилетела. Почивают…»
— Что такое? — не понимает со сна начальник — Кто это звонит?
— Кто? Кто!.. Эх! — потерянно вздыхает Гена и бросает трубку. Следующим звонком он будит Пятницу. Тот поднимается в рубку в куртке — брезентухе, наброшенной на голые плечи.
— Шо це такое?.. Спать не даешь. Трос оборвало, ну так бросил бы якоря!
— Не умею я, — горячится Гена.
— Не умею! — передразнивает его Пятница и уходит бросать якоря. Когда он возвращается в рубку, поеживаясь от ночного ветра, к борту уже подходит буксировщик. Он намечает пришвартоваться к «Северянке», и на его палубе снуют матросы.
— Сейчас же заполните кормовые балластные цистерны! — кричит в мегафон капитан буксировщика, высовываясь из высокой качающейся рубки.
Да, надо взять балласт: станция станет меньше рыскать на ходу! И Пятница идет будить Глушакова. Вдвоем они долго роются в архиве, пока не находят нужные схемы, и, разобравшись по ним с, механизмами, включают насосы.
Нет, начальник не слышал, как грохотали в эту ночь по палубам ботинки Бузенкова, как, накрепко пришвартовавшись к «Северянке», уснул в тумане буксировщик — белесый, непроницаемый туман заполнил волглое пространство ночи, воды, близкого берега, и, обнявшись, два судна мерцали огоньками, пока туман не осел под тяжестью утреннего неба.
Пронзительный телефонный звонок вновь будит Борисова. Пока начальник шлепает босыми ногами до аппарата, звонить перестают. Тотчас ощутил он непривычную для судна тишину, в которую пробился рокот запускаемого в дизельной двигателя. А за иллюминатором — оседающая белая муть, тяжело давит на плечи подволок каюты. Он пугается этой тишины, но тут опять трещит телефон. Начальник поднимает трубку, но в этот момент покашлял динамик принудительной сигнализации и голосом Мещерякова проговорил:
— Вниманию членов экипажа! Сегодня День Военно — Морского Флота и кок предлагает всем прийти в кают — компанию на завтрак в тельняшках. Повторяю…
Бодро, по-пионерски декламирует Мещеряков. В динамике щелчки, шорохи, треск, чей-то голос — похожий на Вовин — говорит отрывисто: «Подключай».
В каюты медленно наплывает музыка.
Полосатая, в тельняшках, команда напоминает пиратское воинство. Да еще бодрится с пневматическим наганом Вова Крант: пух — пух!
— Откуда оружие?
— Где взял?
— Военная тайна.
— Темнила! — косится на него Вася.
Принесли фотоаппарат. Изображая свирепые сценки с наганом, спасательным кругом и биноклем, увековечиваются на память. Даешь День Военно — Морского Флота!
— Хенде хох! — наставляет наган Крант.
Бузенков щелкает камерой.
Поднялся на палубу Борисов с женой. В отпуске Лилия Марковна. Плывет на Полярный круг, до Салехарда…
— С праздником! Как отдыхалось? — учтиво кивает Иван.
Супруга начальника тоже дарит всем улыбку радости:
— Дом отдыха у вас, ребята…
— Открой нам кухню, — просит начальник. И Виктор провожает их на камбуз.
«О — о! Лилия Марковна собралась выпекать пирожки. На обед отменяется суп, на ужин поднадоевшая тушенка. Да здравствуют пирожки! — думает кок. — Мои камбузные акции падают!» Он показывает, где что лежит в кладовой, начальник суховато кивает, суетится, торопливо отпускает кока на волю. Тот еще пытается присутствовать, мол, тоже хочу «проникнуться таинством стряпни» — может, пригодится, но Борисов хмурится: как-нибудь сами! Ну что ж, сами так сами! Должен же быть у него выходной, беззаботно пошляться но палубам в честь праздника, поглазеть на берега или запереться в личной каюте с книжкой.