Страница 35 из 61
— У тебя нет никакой цели. Ты даже не знаешь точно, почему поступала именно в педагогический.
— Знаю! — отрезала я. — И тебе еще зимой говорила. А ты захихикал как дурак.
— Помню, помню! Любишь маленьких детишек!
— Ничего нет в этом смешного, балда! — Я разозлилась по-настоящему.
На нас уже глядели вовсю. Вадька подхватил авоську и чемодан и отошел под деревья подальше, я за ним. Тут он опять за меня взялся.
— Балда не я, а ты! Ты ехала в Ташкент развеяться — не поступать. Ты перед экзаменами в учебники не заглядывала. (Это было близко к истине.) Одурела от свободы. Не так, что ли?
— Не твое дело!
Вадька ли это? Мой ли брат? Я не помнила, чтобы он хоть слово когда сказал мне поперек, если не считать детских ссор, но это было так давно…
— Твоя свобода, Ленка, это ветер в голове! — упорно и ожесточенно добивал он меня.
Я открыла рот, чтобы сказать ему что-нибудь злое, и вдруг как зареву — и головой ему в грудь. Мгновенно все лицо стало мокрым, даже на землю закапало. Я вся затряслась. Вадька схватил меня за плечи и испуганно забормотал:
— Ты чего? Ты чего? Перестань!
Я заревела еще сильней, хотя сильней вроде было некуда. Вадим совсем растерялся, иначе чего бы он вдруг чмокнул меня в затылок и назвал «сестричкой»? «Ну, перестань… Ну, сестричка…»— да так жалобно. Никогда это слово не было у нас в ходу.
Я долго успокаивалась, сморкалась, утирала слезы, всхлипывала. Вадька ждал.
— Ну, как ты?
Я уже пришла в себя, только изредка хлюпала носом. Жалобно попросила:
— Скажи еще «сестричка». Пожалуйста.
— Ну-у… — Он замялся. — Сестричка… — И покраснел. — Да ну тебя!
— Сестричка-истеричка, — шмыгнула я носом.
Он достал сигареты и закурил. Вадька курит! Всегда ведь не выносил табачного дыма…
— Послушай, Ленка… — Он неловко затянулся, смотрел куда-то себе под ноги. — Думаешь, я тебя не понимаю? Мне самому дома, как в тюрьме. Отца с матерью жалко, и зло на них берет. Ну, зачем они живут? Ради нас, что ли? Не знаю… По-моему, просто живут и живут, чтобы ходить, есть, спать, ссориться. Мне это не подходит. Тебе тоже. Так?
— Угу. — Я кивнула.
Он совсем опустил голову.
— Между нами разница в том, что я знаю, чего хочу, а ты нет. Я после института поеду на метеостанцию, вообще буду странствовать. Это свобода ради любимого дела, понимаешь?
— Угу.
Странный у нас получался разговор…
— Ну, а тебе что хочется? Я боюсь, что ты сейчас кинешься в какую-нибудь авантюру. Сдуру.
— Сдуру в авантюру, — тихим эхом повторила я.
— Вот именно. Ты же такая… Кстати, я Луцишина встретил.
— Федьку? — Я на миг оживилась. — Как он?
— Такой же балбес, как был. Впрочем, поступил в нефтяной техникум. Ленка! Не ссорься ты с родителями, а? Постарайся ужиться, А то сорвешься сгоряча из дома — и пропадешь. Без идеи пропадешь, Ленка. А у тебя ее нет. — Последние слова он сказал совсем тихо, затянулся дымом и быстро, опасливо взглянул на меня: зареву ли опять, чего доброго?
По дороге к дому я рассказала брату о своей неудачной поездке. Я все время держала его за руку, будто боялась, что вдруг дунет ветер — и Вадька исчезнет.
2
Вон он, наш двор — белый от солнца, с высокой голубятней посередине, пыльными разводьями от колес и разномастными железными гаражами. Конечно, белье сушится на веревках, загорелая ребятня гоняет резиновый мяч и кто-то из жильцов лупит со всего маху палкой по ковру, стоя в облаке пыли.
Вот он, наш палисадник — со скамейкой, пожухлыми цветами на клумбе и кистями зреющего винограда.
Вот он, наш подъезд — с поломанными почтовыми ящиками, замусоренной лестницей, грязно-голубыми стенами и трубами газовой сети.
Да уезжала ли я отсюда? Может, заснула и проснулась — только и всего?
Вадим ногой толкнул незапертую дверь и вошел; я следом.
Хотя был будний день, самое рабочее время — одиннадцать часов, — отец оказался дома. У него так бывает: то уезжает рано утром на свои строительные объекты и возвращается затемно, то никуда не спешит.
Он спал в майке и брюках на веранде на сколоченном деревянном топчане. Лежал на спине, разбросав руки, тяжело, со свистом дышал. Большой, тяжелый… сильные плечи… широкая грудная клетка… Темное от загара лицо с крупными чертами… короткая стрижка… лоб взмок от пота…
Вадька на кухне разгружал картошку в картонный ящик. Я огляделась. Все то же. Желтые, масляной краской выкрашенные отцом стены, светло-зеленый стол, на нем пустая бутылка из-под портвейна и надкусанная редька; посудный шкаф, полки на металлических стержнях (тоже отцовская работа); в раковине немытые тарелки… Я взяла чемодан, пересекла опять большую комнату, застеленную паласом, с тахтой, телевизором на высоких ножках и «стенкой», и прошла к себе. Все то же! Моя тахта, мой письменный стол, бельевой шкаф; те же желтые узоры обоев, желтые шторы. Открыла форточку, села на тахту и пригорюнилась.
А что я, собственно, ожидала? Какие изменения могли тут произойти? Дура, дура! Зачем вернулась? Почему не воспользовалась приглашением Максима?
Душ немного взбодрил меня. Когда я вышла из ванной комнаты в халате, с полотенцем через плечо, отец уже сидел на кухне перед новой бутылкой вина и хрустел той же редькой. Около газовой плиты стояла мама (рано что-то прибежала на обед со своего масложиркомбината), а Вадька мыл посуду под краном. Все были в сборе.
— А! Явилась, не запылилась! — громко и добродушно приветствовал меня отец. — Ну, покажись! Дай на тебя взглянуть. Смотри, мать! Мы-то думали, дочь пеплом голову посыпает, а ока как огурчик. Вроде с курорта вернулась!
Мама вытерла руки о фартук, шагнула ко мне — обнять, что ли, хотела? — но остановилась и горестно сказала;
— А что ей! Это мы с тобой переживаем, ночи не спим, а ей все трын-трава. Поболталась и довольна.
В груди у меня прошел холодок. Началось!
— Ну, дочь, что стоишь? Мы тебя заждались. Обними отца, поцелуй мать, как положено.
— Обойдешься, — сказала я. Подошла к матери и чмокнула ее в щеку. — Здравствуй.
Она вся скривилась, махнула рукой.
— А ну тебя! Одно мученье с тобой!
— Меня, значит, не приветствуешь? — с прежним добродушием и широкой улыбкой спросил отец. — Не заслужил?
— От тебя перегаром несет за версту. Я еще на автобусной остановке почувствовала.
— Да ну? — удивился он. — А ты бы хотела, чтобы от меня, как от клумбы, пахло? Чтобы я вкалывал с утра до вечера, деньгу зашибал, тебя кормил — и был чистенький и благоухал? Так, что ли? Нет, дочь. Я человек рабочий. Ты уж извини. Рабочая кость. Умею работать, умею отдыхать. Правильно, Вадим?
Вадька тер ершом тарелку с таким ожесточением. будто хотел отмыть все розовые цветочки на ней.
— Сын, слышишь, что говорю? Умей работать, умей отдыхать. Умей учиться, умей веселиться. Так или нет?
— Так, отец, так, — поспешно ответила за Вадьку мама.
— Ну что, Ленка, делать думаешь? Да ты садись, не в гостях. Расскажи нам, какие у тебя перспективные планы? Какие обязательства возьмешь перед семьей? Порадуй нас.
— Пойду работать, не волнуйся. На твоей шее не буду сидеть. — Я чувствовала, что завожусь. Закусила губу. Привалилась плечом к косяку.
Отец отпил полстакана, сочно хрустнул редькой.
— Работать пойдешь? Молодец. Хорошо, — одобрил он. — А куда?
— Найду куда. Без твоей помощи.
— Найдешь куда. Без моей помощи. Слышишь, мать? Здорово излагает, а?
Мама стояла, скрестив руки на фартуке, поджав губы, — невысокая, с гладко причесанными волосами, темноглазая, аккуратно одетая, — и смотрела на меня с жалостью и негодованием.
— Нет уж, Лена, — быстро заговорила она. — Ты по-своему уже один раз сделала. Слетала, прогулялась, протранжирила деньги. Теперь будет, как мы решим. Хватит с нас твоих фокусов!
Дзынь! Вадька выронил чашку в раковину, и чашка разлетелась на мелкие осколки. Мама вздрогнула.