Страница 34 из 61
— А разве вчерашний был плох?
— Не так чтобы, но и не очень. В общем, не знаю.
— Ясно, ясно. — Он помолчал, раздумывая. — А я, между прочим, знал, что вы позвоните.
— Ерунда! Ничего вы не знали! Я сама пять минут назад не знала, что позвоню. И даже сейчас не знаю, зачем звоню. Просто так, от нечего делать.
— Что ж, и то хорошо. — Я поняла, что он усмехнулся. — Давайте от нечего делать и встретимся. У меня, кстати, есть насчет вас кое-какие идеи.
— Да ну? Какие же?
— Идея такая, — начал он. — Одну минуту, перейду на другой телефон. — Была пауза, потом снова раздался его голос — Значит, такая идея. Есть у меня приятель. Он командует небольшой проектной конторой. Можно с ним потолковать о работе. Правда, с пропиской трудно. Но он знает всякие ходы. Как смотрите на это?
Я надолго задумалась. Рассеянно поглядывала по сторонам, постукивала ногтем по трубке. Странно все-таки! Вчера вечером в первый раз увидела, сегодня он устраивает мою судьбу… Наконец я небрежно спросила:
— Интересно, вы всем так помогаете?
— Да нет, не приходилось. Вы первая.
— А из каких соображений? — Я опять улыбалась, и голос мой звучал совершенно беззаботно.
— Из каких соображений? — переспросил Максим. — Черт его знает… Из человеколюбия, наверно. Я сам одно время был на перепутье. Мне помогли.
— Вот как!
— Да, — твердо ответил он.
Я опять задумалась. Так, так, значит, из человеколюбия. Очень интересно! Что же он все-таки за тип? Если бродит по вечерам, то, видимо, не женат. Но трудно представить, чтобы в двадцать пять и при его бородке он никогда не был женат. Значит, разведенный. Так, так. Разведенный, значит. А может быть, котует, как выражается моя мать о мужьях-гуляках?
— Нет, Максим, спасибо. Лучше я поеду домой. Так надежней.
Он помолчал и разочарованно сказал:
— Жаль! Вчера вы были настроены по-другому… А дома у вас есть телефон? Может, у меня будут дела в ваших краях.
— Дома есть. Пожалуйста! — Я сказала номер. Попрощалась и повесила трубку.
Зачем, спрашивается, звонила? Чтобы услышать его голос?
Вспоминаю и думаю: а если бы не позвонила и не сказала свой номер? А если бы мы с Сонькой не завернули в ресторан? А если бы я не настояла дома на своей поездке в Ташкент? Как бы у меня тогда все сложилось?
Ерунда все эти «если бы»! Закономерность любит обряжаться в одежды случайности. Мы сами своей предыдущей жизнью, своим характером и устремлениями творим все «вдруг», а в них, если разобраться, нет ничего неожиданного. Что-то должно было со мной произойти. У меня была такая пора, когда прошлое отпихиваешь обеими руками, о будущем не заботишься, а в настоящее ныряешь, как с вышки, вниз головой.
И вот я шагнула с трапа в знойный яркий свет. Вдохнула воздух — он был пропитан дымком шашлычных. Увидела полосатые широкие платья женщин, серые от пыли тополя и акации, кривые, рахитичные шелковицы перед зданием аэропорта… Это был еще не мой город. До моего надо было ехать два часа на автобусе.
Потянулись пыльные поля хлопчатника. Замелькали придорожные чайханы, глиняные дувалы, фруктовые сады в глубине дворов — кишлак на кишлаке, будто густое грибное семейство. Потом показались вдали и стали расти блестящие башни нефтеперерабатывающего завода. Запетляли улицы, размножились арыки, и открылась большая, грязная и шумная площадь перед автовокзалом, вся залитая солнечным светом. Я приехала, вернулась домой. Сердце сдавило от тоски.
Тетрадь вторая
1
Первым, кого я увидела, едва вышла из автобуса, был мой брат. Я не поверила своим глазам. Подумала: чудится! мираж!
Но это был он, Вадька. Шел со стороны базара, пересекая площадь, в клетчатой рубашке навыпуск, каких давно уже не носят, помятых джинсах и сандалетах на босу ногу, с авоськой, набитой картошкой.
Я закричала во все горло:
— Вадька! — И помчалась к нему.
Он обернулся, тоже вскрикнул:
— Ленка!
Через секунду мы уже обнимались, побросав авоську и чемоданчик.
— Вадька, ты откуда взялся? Когда прилетел?
— Вчера.
— Ох, как хорошо! Как хорошо, Вадька, что ты здесь! Я так рада!
Он смущенно ухмыльнулся:
— Так уж и рада?
Мы разглядывали друг друга. Все-таки с зимы не встречались! Мой брат некрасивый. У него худое лицо с нездоровой кожей; когда он улыбается, видны неровные зубы. Сам он узкоплечий и невысок ростом. В свои двадцать он выглядит хлипким мальчишкой.
— А ты цветешь, Ленка. Я думал, ты в трауре.
— Ну да! Еще чего не хватало! Как дома?
Его худое мальчишечье лицо потемнело.
— В двух словах не расскажешь… Знаешь что, давай посидим вон там.
— Давай! — согласилась я. И опять — Как хорошо, что ты здесь, Вадька!
В самом деле, мне как будто дышать легче стало.
Мы перешли улицу и уселись на деревянном топчане под деревом. Вадька рассеянно разглядывал белобородых стариков в халатах, расположившихся невдалеке от нас вокруг чайников и блюда с наломанными лепешками. Отвык, наверно, в своем Ленинграде от нашей экзотики!
Я не выдержала.
— Ну, чего ты молчишь? Ну, говори! Что дома? Отец сильно злится?
Брат сморщил узкий костистый лоб.
— Не то слово, Ленка. Отец запил. Мать мучает. И все, по-моему, из-за тебя.
Я возмутилась так, что щеки разгорелись.
— Из-за меня запил? А до этого он был трезвенником, да?
— А, брось! Ты не понимаешь… Он здорово переживает. Он вообще-то тебя любит, Ленка.
— Что-что? Ты в своем уме? Да он всегда был рад избавиться от меня! Я мешаю ему жить. Он с радости запил. Думал, что я не вернусь.
— Тише, не кричи… — Я и вправду раскричалась: кое-кто из чаевников оглянулся. — Чушь ты городишь, Ленка! Он бесится, что ты сделала по-своему, что ты вообще с ним последнее время не считаешься… Это ведь так?
— Так.
— Ну вот.
Вдруг он мне показался старым-старым. Старый худой мальчишка.
— Зря ты приехала сейчас, Ленка. Тебе надо было просто задержаться, хотя бы на месяц. Тогда бы он понял, что ты уже вышла из-под опеки. Все было бы проще. Понимаешь?
— Так, так. Понимаю. Ну и семейка у нас! Так вот, Вадька, знай: я не намерена жить на его иждивении. Устроюсь на работу и перейду в общежитие. И даже в гости к нему не зайду, пока он не скажет просто, по-человечески, что соскучился и хочет видеть. Или попросит помощи. Только от него этого не дождешься, пока его кондрашка не хватит!
— О маме ты забыла… — сказал Вадим. Глаза у него стали тоскливые-тоскливые, как у больного.
— О маме я помню. Ты знаешь, что она прислала мне денег?
— Нет.
— Я так и думала. Ну и семейка! Она мне приказала, чтобы я возвращалась. Представляешь? Тайно от отца. А теперь она возьмет его сторону, и снова начнется сыр-бор. Станет меня воспитывать по своему образу и подобию. Наша мама, Вадька, хамелеон!
Он нахмурился.
— Ты полегче давай… Обвинительница! Ей непросто живется.
— Она сама виновата, сама! Сама сделала себя крепостной.
— Хватит, говорю! — Вадим сжал губы, и лицо его заострилось. — Все, по-твоему, виноваты, кроме тебя. А что ты из себя представляешь?
Вот не думала, что наш разговор так повернется.
— Не твое дело, что я из себя представляю! А дома не задержусь, не думай. Мне там душно.
«Ду-ушно»! — передразнил он меня, даже гримаску сделал. — Это любой может сказать: «Меня не понимают! Мне душно!» Я два года приезжаю, наблюдаю за тобой. Не очень-то тебе душно. Все по улицам шляешься, на свежем воздухе.
— Ах, вот как? — Я вскочила с топчана. — Нотации читаешь?
— Не пори ерунду! Я хочу понять, чего тебе надо. Свободы? А для чего? Свобода ради свободы — это чушь собачья. Ею нужно уметь распорядиться. А ты умеешь?
— Не бойся, сумею!
Он не обратил внимания на мои слова. Лицо у него было сердитое и недоуменное, плечи высоко подняты… Конек-горбунок какой-то!