Страница 21 из 59
Уотсон вскочил и, схватив руку Холмса, стал горячо пожимать ее.
— Поздравляю вас, Холмс! От души поздравляю! Вы блистательно доказали свою правоту.
— Равно как и вашу, — улыбнулся Холмс. — Поведение Валериана Володского и в самом деле чрезвычайно напоминает поведение Вронского в то время, когда он уже стал тяготиться своими отношениями с Анной. Да и поведение героини этого отрывка кое в чем ближе к поведению Анны Карениной. Вспомните, она ведь сама объявила все мужу. И смело потребовала у него развода. Какая женщина, Уотсон! Какая поразительная женщина!
— Она мне тоже очень понравилась, — сказал Уотсон. — Если помните, точно так же я восхищался Анной Карениной, ее поразительной смелостью, готовностью бороться за свое счастье вопреки всем условностям. Но вы сами убедили меня в том, что восторги мои были несколько преувеличены. Точно так же и здесь. Чем, собственно, вы восхищаетесь? Поведение этой милой дамы было вполне естественно. А как еще, по-вашему, она могла поступить? Она сама призналась нам, что муж ей стал отвратителен, жить с ним больше она не могла. Естественно было в ее положении потребовать немедленного развода. Что в этом необыкновенного?
— Ах, Уотсон! — поморщился Холмс. — Как же вас, однако, кидает из стороны в сторону. У вас совсем нет воображения. Вы исходите из представлений своего времени. А ведь эта несчастная женщина жила совсем в другую эпоху. Даже Анна Каренина, и та, как вы помните, была презрительно отвергнута так называемым светским обществом за то, что, пренебрегая условностями, ушла от мужа к любимому человеку. А ведь эта Зинаида совершила точь-в-точь такой же поступок по меньшей мере на сорок лет раньше!
— Да, конечно. И все же, по совести говоря, я не вижу в этом ее поступке ничего необыкновенного. Она поступила так, как только и могла поступить честная женщина.
— Вы неисправимы, Уотсон!.. Ну что ж, если мои слова вас не убеждают, я…
Холмс задумался. Затем пробормотал, словно бы про себя:
— Да, пожалуй… Так и сделаю…
— Что вы задумали, Холмс? — с любопытством спросил Уотсон.
— Я вспомнил одну историю, которая, я полагаю, вас кое-чему научит. Сейчас я вам ее расскажу… Впрочем, поступим проще: вызовем ее сюда, пусть она сама все расскажет. Так будет еще убедительнее.
— Кто это — она? Кого вы собираетесь сюда вызвать?
— Марью Васильевну Орлову. Это, впрочем, ее девичья фамилия. Впоследствии она стала женою великого русского критика Виссариона Белинского. Но история эта случилась в то время, когда она была еще только его невестой.
— Помилуйте, Холмс! — изумился Уотсон. — Каким образом вы можете устроить мне свидание с этой дамой? Ведь она, насколько я понимаю, не принадлежит к народонаселению Страны Литературных Героев?
— Образ человека, милый Уотсон, — назидательно произнес Холмс, — запечатлевается не только в художественных произведениях. Он часто с удивительной рельефностью и полнотой отражается в разного рода документах, письмах…
Холмс взял в руки тяжелый, объемистый том в коричневом переплете.
— Что это? — поинтересовался Уотсон.
— Это двенадцатый том полного собрания сочинений Белинского. Здесь помещена переписка великого критика с разными людьми, в том числе с его невестой, а впоследствии женой — Марией Васильевной. Информацию, содержащуюся в этих письмах, я заложу в запоминающее устройство нашей машины… Это отнимет у нас не так уж много времени.
Ничто в облике невесты Белинского не напоминало пушкинскую Зинаиду. И одета она была совсем иначе: глухое скромное платье, никаких украшений — ни ожерелий, ни сеper, лишь тоненькое обручальное колечко на безымянном пальце. Но в наклоне головы, в повороте девически нежной шеи, в широко открытых задумчивых глазах ее застыла печаль, невольно заставляющая вспомнить о горестях несчастной героини пушкинского отрывка.
— Добрый день, дорогая Мария Васильевна, — участливо обратился к ней Холмс. — Вы чем-то опечалены?
— Мало сказать опечалена, — отвечала она. — Я в отчаянии.
— Может быть, вы поделитесь с нами своими тревогами?
— Охотно. Мне так одиноко, что я, по правде говоря, сама испытываю потребность открыть душу хотя бы даже первому встречному.
— Вот и отлично, — подбодрил ее Холмс. — Откройте ее нам.
— Я крайне угнетена тем, что Виссарион… Это мой жених… Впрочем, он ненавидит это слово, а я, признаться, не знаю другого… Он настоятельно требует, чтобы я ехала венчаться к нему, в Петербург.
— Ну и поезжайте! — вмешался Уотсон. — За чем же дело стало?
— Вот, и вы тоже, — вздохнула она. — Но ведь это… Это совершенно не принято, чтобы девушка, одна, ехала к жениху. Напротив, это он должен приехать ко мне, в Москву, чтобы венчаться здесь. Но он и слышать об этом не хочет.
— Почему же? — спросил Холмс.
— Он крайне занят своей журнальной работой. Но дело, я думаю, не только в занятости. Впрочем, вот письмо от него, которое я получила давеча. Если угодно, прочтите.
Она протянула Холмсу несколько листков, исписанных твердым размашистым почерком. Холмс, поблагодарив ее за доверие почтительным наклоном головы, взял письмо и стал читать его вслух:
— «Поездка моя в Москву, — читал он, — жестоко расстроила бы дела „Отечественных записок“, ибо в случае ее одна книжка необходимо должна остаться без моей статьи. Венчанье в Петербурге взяло бы у меня дня два-три, не больше. Поездка в Москву отнимет восемь дней только на проезд взад и вперед, меньше недели нет никакой возможности остаться в Москве — итого 15 дней, да перед отъездом дня два или три какая уж работа, да по приезде дня два-три тоже — итого 21 день. Стало быть, о статье нечего и думать. А Краевский не хочет и думать, чтобы не было статьи…» Краевский это, очевидно, редактор?.. Гм… Ну что ж, все это весьма логично.
Марья Васильевна горестно покачала головой.
— Логично! Вам, мужчинам, была бы только логика. А до моих сердечных мучений ему нет никакого дела. Когда я робко написала ему, что невозможно вовсе пренебрегать условностями, он прислал мне новое письмо, еще ужаснее первого. Вот, извольте прочесть!
Холмс развернул второй листок.
— «Вас вынуждает так действовать ваше рабство! — прочел он. — Ваша московская боязнь того, что скажут о Вас люди, которых вы в душе презираете и не любите, но перед мнением которых Вы ползаете. Это стыдно!.. Скажу более: это низко и недостойно Вас!»
— Это еще не все! Читайте на обороте!
— «Пиша эти строки, — продолжал читать Холмс, перевернув страницу, — я глубоко скорблю и глубоко страдаю от мысли, что Вы не поймете моего отвращения к позорным приличиям и шутовским церемониям. Для меня противны слова: „невеста“, „жена“, „жених“, „муж“. Я хотел бы видеть в Вас мою возлюбленную, друга жизни моей, мою Евгению. В церемонии венчания я вижу необходимость чисто юридического смысла. По моему кровному убеждению, союз брачный должен быть чужд всякой публичности, это дело касается только двоих — больше никого. Вы боитесь скандала, анафемы и толков — этого я просто не понимаю, ибо я давно позволил безнаказанно проклинать меня и говорить обо мне все, что угодно, тем, с которыми я на всю жизнь расплевался. Таковые для меня не существуют… Вы пишете, что теперь поняли всю дикость нашего общества и пр. Знаете ли, что ведь Ваши слова — не более, как слова, слова и слова? Ибо они не оправдываются делом… Вы похожи на раба-отпущенника, который хотя и знает, что это бывший барин уже не имеет никакой над ним власти, но все по старой привычке снимает перед ним шапку и робко потупляет перед ним глаза…».
— Вы слышите?! — со слезами на глазах воскликнула Марья Васильевна. — Какие слова! «Рабство», «Ползаете», «Низко», «Вы похожи на раба-отпущенника»… Разве так говорят с женщиной, которую любят?
— Вы не должны обижаться на него, — мягко сказал Холмс. — Ведь все это он говорит только из любви к вам.
— Читайте дальше, сударь! Читайте дальше!