Страница 37 из 39
— Я в этом не сомневаюсь ни минуты.
— Увы, сударь, я тоже; но как же это досадно.
ЗАПИСКИ ЖИРАФЫ ИЗ БОТАНИЧЕСКОГО САДА
Письмо к возлюбленному в пустыню
Сказка впервые опубликована во втором томе того же сборника «Сцены частной и общественной жизни животных» (1842), что и предыдущая сказка о Лисе.
Если «прототипом» Лиса можно назвать собирательный литературный образ романтического героя, не понятого обществом, то у Жирафы (поскольку во французском языке слово girafe женского рода, в России в XIX веке порой говорили не жираф, но жирафа, и мы в данном случае следуем этому старинному написанию) прототип был вполне реальный.
Эта история началась в октябре 1826 года, когда в Марсель прибыла маленькая жирафа-самка, пойманная египетскими охотниками в суданской пустыне и посланная вице-королем Египта Мехметом-Али в дар королю Карлу X. Зиму жирафа провела в Марселе, а 20 мая 1827 года двинулась в Париж — в сопровождении молочных коров (чьим молоком она питалась), трех погонщиков, знаменитого естествоиспытателя Жоффруа Сент-Илера и конных жандармов, которые открывали и замыкали кортеж. 30 июня 1827 года жирафа добралась до Парижа, а 10 июля ее доставили из парижского Ботанического сада в оранжерею королевской резиденции Сен-Клу, где этот живой подарок египетского паши был наконец представлен Карлу X и всему королевскому семейству. В тот же день жирафа возвратилась в Ботанический сад и очень скоро стала любимицей всего Парижа, героиней карикатур и песен, поэм и памфлетов. Модные цвета лета 1827 года получили названия: «цвет жирафьего брюха», «цвет влюбленной жирафы» и «цвет жирафы в изгнании»; появился способ завязывать мужские галстуки «на манер жирафы». Изображения жирафы украсили обои, посуду, мебель. Даже грипп, эпидемия которого обрушилась на Париж следующей зимой, получил название «жирафий грипп». К 1842 году мода на жирафу уже прошла, но сама она была еще жива. Умерла она 12 января 1845 года, почти на двадцать лет пережив пору своего триумфа, когда она была главной «поживкой» (по выражению П. А. Вяземского) французских газет. А чучело ее и сегодня можно увидеть в музее естественной истории города Ла-Рошель.
У Нодье Жирафа исполняет примерно ту же роль «простодушного» созерцателя чужих нравов, какую в «Персидских письмах» Монтескье играют приехавшие в Париж персы, а в «Гуроне, или Простодушном» Вольтера — молодой индеец; с ее помощью создается «остраненная» и весьма неприглядная картина парижской политической реальности.
Впрочем, идеализация мира животных в противовес миру людей для Нодье не только литературный прием, но отчасти и заветная идея. Он превозносит этот мир за то, что животные живут по законам, данным им от века, и не стремятся изменить эти законы по собственному произволу: «Ни политической партии, ни законодателю, выдумывающему в своем кабинете утопию за утопией, не дано создать новый миропорядок, как не дано нубийским термитам изменить архитектуру термитника, а французским пчелам — увеличить хоть на одну грань вечный многогранник сотовой ячейки» (Нодье Ш. Читайте старые книги. Т. 2. С. 72–73).
Да будет тысячу раз благословен милосердный Господь, хранящий Муравьев, Жирафов, а может быть, и людей! Скоро, о возлюбленный жених мой, мы соединимся навсегда. Ученые, о которых я тебе сейчас расскажу (здесь эти люди делают погоду — хорошую, впрочем, довольно редко), Ученые, говорю я, в мудрости своей только что решили, что было бы в высшей степени рационально соединить нас, дабы дать в монографии, посвященной Жирафам, более точную оценку некоторым частным фактам. Возможно, поначалу тебе это покажется не вполне понятным, но выслушай мои объяснения, и очень скоро ты будешь разбираться во всем не хуже меня.
Не стану напоминать тебе о боли, которую причинила мне наша разлука; увы! ты чувствовал то же, что и я. Не стану также описывать мучения, которые доставило мне пребывание в деревянной плавучей темнице. Разве не придется и тебе испытать их в свой черед? Однако ж ты будешь счастливее меня: ведь ты будешь знать наверняка, что, перенеся грозные испытания, в конце пути встретишься со мной. Впрочем, ты сможешь прочесть рассказ о том, что я пережила, в моих «Путевых впечатлениях», лишь только начнет выходить «Журнал ослов и других животных». В сочинителях для такого издания недостатка не будет.
Итак, скажу тебе лишь одно: меня привезли в края, настолько непохожие на наши, что ты с трудом сможешь к ним привыкнуть. Солнце здесь бледное, луна тусклая, небо бесцветное, пыль соленая и влажная, ветер мокрый и холодный. В году триста шестьдесят с чем-то дней, из них триста сорок идет дождь и по всем дорогам текут отвратительные потоки грязи, в которые уважающая себя Жирафа не ступит ни за что на свете. Впрочем, порой для разнообразия дождь становится белым и укрывает землю огромным ковром, чье монотонное сияние слепит глаза и печалит душу; вода затвердевает, и горе птицам небесным, если им захочется пить! они умирают на берегу водоемов, не в силах утолить жажду. Вид этого безрадостного края, имя которому — ПРЕКРАСНАЯ ФРАНЦИЯ, ужаснул меня.
Животные, населяющие ту унылую местность, которую я тебе только что описала, — самые незадачливые из всех Божьих тварей. Они не умеют изящно склонять голову и вечно держат ее прямо, вдобавок мордочки у них совершенно плоские. Шея их, почти полностью скрытая между плечами, не имеет ни протяженности, ни гибкости; кожа бритая, землистого, мертвенно-бледного цвета, и, в довершение нелепости, животные эти усвоили себе глупую привычку ходить на задних лапах, а передними прекомично размахивать, дабы не потерять равновесия. Трудно вообразить себе что-либо более нелепое и неприглядное. Я склонна думать, что эти несчастные животные смутно подозревают о своем уродстве, ибо они с величайшей тщательностью скрывают от посторонних глаз все части тела, какие могут спрятать без ущерба для здоровья; с этой целью они научились изготовлять себе нечто вроде поддельной кожи из коры некоторых растений и шерсти некоторых животных, что, однако ж, не мешает им выглядеть почти так же отвратительно, как если бы они оставались голыми. Клянусь тебе, возлюбленный мой, что, увидев вблизи Человека, я ощутила гордость за то, что рождена Жирафой.
Ты знаешь, как легко нам сообщать друг другу все наши чувства и нужды посредством криков, квохтанья, урчания, а главное, посредством взгляда, в котором высказывается любое испытанное нами впечатление. Судя по всему, жалкая порода, о которой я тебе толкую, обладала некогда теми же способностями, однако, увлекаемая гибельным инстинктом или, если верить свидетельствам мудрецов, подвергнутая неотвратимому наказанию, она вздумала поставить на место простого языка природы почти безостановочное бормотание, удручающее своей монотонностью и призванное сделать мысли как можно более темными; именуется оно речью. Странное это изобретение служит Людям лишь для того, чтобы изъясняться самым непонятным образом, ибо лучшей они неизменно почитают речь наименее четкую и осмысленную — нечто расплывчатое, туманное, неопределенное; если этой невнятице хотят дать название, ее называют идеей. На это слово выбор пал потому, что оно не значит ровно ничего. Недоверчивый, сварливый, подчас шумный и враждебный обмен этими пустыми звуками именуется беседой. Если два Человека провели за беседой три или четыре часа, а потом расстались, можно поручиться, что каждый из беседовавших по-прежнему пребывает в полнейшем неведении относительно мыслей другого и ненавидит его еще сильнее, чем прежде.
Да будет тебе также известно, что этот мерзкий зверь кровожаден от природы и питается плотью и кровью других животных. Однако ж, прошу тебя, не пугайся. То ли от природной трусости, то ли от беспримерной неблагодарности и жестокости пожирает он лишь тех несчастных животных, которые беззащитны и робки, которых легко поймать врасплох и которые, как правило, уже отдали ему свою шерсть или услужили каким-либо иным образом. Вдобавок покушается он, как правило, лишь на своих соотечественников; к животным, прибывшим из-за границы, он относится с благоговением и осыпает их заботами и почестями, что, по крайней мере, доказывает, как мало это жалкое существо заблуждается насчет собственной ничтожности. Человек разбивает парки для Газели, разукрашивает пещеры для Льва, он посадил для меня высокие деревья, с верхушек которых мне удобно объедать вкусную листву; он поселил меня на зеленой лужайке вроде тех, какие встречаются подле водоемов, он отыскал для меня гладкий и сухой песок вроде того, по какому я хожу в пустыне; он поддерживает в моем жилище неизменно ровную температуру; одним словом, собратья его были бы безмерно счастливы, относись бы он к ним с подобной предупредительностью, с подобным вниманием, о чем он, впрочем, и не помышляет. Когда он не испытывает нужды в себе подобных, то презирает их; нередко он их убивает, а порой даже съедает в обстановке величайшей торжественности. Впрочем, несравненно более часто, причем в те самые моменты, когда этого менее всего ждешь, он затевает резню бесцельную и безрадостную. Вызывает ее, как правило, либо звучный пустяк, именующийся словом, либо пустяк неизъяснимый, именующийся идеей. За неимением естественных средств нападения, ибо в них мудрое Провидение ему отказало, Человек изобрел для этих ужасных схваток орудия смерти, которые неотвратимо разрушают все, к чему прикасаются, и по большей части представляют собою подражания тем орудиям, какими Природа наделила животных для их защиты: так, по примеру Единорога Человек гордо носит на боку длинную тонкую шпагу, а по примеру Саранчи — кривую острую саблю. Больше того, он похитил у Всемогущего Господа тайну грома небесного и с отвратительным разнообразием множит его формы и цели. Если источники этого грома невелики по размерам, он носит их на плече, придерживая передней лапой, если же они огромны и таят в своем железном чреве тысячи смертей, он катит их перед собою на четырех колесах. Стоит людям не сойтись во мнениях насчет слова или идеи — а это, Бог свидетель, случается постоянно! — как они пускают в ход свои чудовищные машины, и та из сражающихся сторон, которая убьет больше всего народу, считается правой вплоть до следующей стычки. Такой способ доказывать свою правоту, без сомнения внушающий тебе ужас, имеет даже особое название: он именуется славой.