Знакомьтесь - Балуев!

В эту ночь жители города Гродно, спрятавшись в подвалах и погребах, слышали топот танка повсюду. И так как этот топот возникал, казалось, почти одновременно на многих улицах, жители решили, что советские войска, чтоб освободить их от немцев, бросили на Гродно целых сто танков. И эту новость с восхищением и радостью они как–то ухитрялись передавать друг другу. Всю ночь в городе длился уличный бой. Из каменных зданий с замурованными окнами бойцы выбивали немцев так: сначала на руках выкатывали противотанковую пушку, и, стреляя из нее почти впритык к дому, пробивали в стене отверстие. К этим пробоинам подползали другие бойцы и бросали в пробоины тяжелые противотанковые гранаты. Одновременно с задних дворов по водосточным трубам или с крыш соседних домов проникали на чердак осажденного дома наши автоматчики. И, как повелось говорить нынче, «занимались окончательной уборкой». В тех случаях, когда осажденные фашисты пытались бежать, откуда–то вдруг выскакивали кавалерийские засады и бесшумно — бесшумно потому, что удар клинка бесшумен по сравнению с очередью из автомата, — разделывались с немцами.

Ночной уличный бой требует от воина неутомимой отваги, хладнокровного коварства, сообразительности и уменья действовать в одиночку.

Видно, всего этого хватало у наших солдат, потому что к рассвету город Гродно был очищен от немцев. И когда солнце встало над закопченными стенами старинной гродненской крепости и ярко заблестело в кучах битого стекла, рассыпанного на каменных плитах тротуаров, жители наконец осторожно вышли из своих подвалов и погребов на вольный воздух.

Стояла какая–то удивительно мирная утренняя тишина, и только горький, уже остывающий угар пожарищ напоминал о войне.

Слиянием горя и счастья отмечен каждый освобождаемый нами город.

Счастье — мертвые немцы, живые советские люди, уцелевшие здания, слово «товарищ», красное знамя, бьющееся розовым крылом на вершине башни; счастье — это ощущение того, что отныне никогда больше ожидание смерти, муки и ужас не будут омрачать существования человека.

Горе — это… черная рыхлая земля, на поверхности которой валяются разбитые очки, сломанные вставные челюсти, лохмотья одежды, оторванные пуговицы; на этой земле ничего не растет, она мертвая, потому что в ней не покоятся, а кое–как, вперемешку, лежат тысячи расстрелянных немцами советских людей. Горе — вот эти тлеющие дома и обугливающиеся в них трупы людей, которых немцы не выпускали из подожженных домов.

Но люди все равно вырывались и приползали к нам на батарею, как приполз человек с обожженным лицом и вытекшими глазами. Встав лицом к городу, этот человек попросил командира батареи гвардии капитана Грошего рассказать, что он видит, и, прерывая Грошего, объяснял:

— Вот здесь, по этой излучине, мы рыли траншеи, а я как каменщик выкладывал стены дота, но вы не беспокойтесь, если вы даже промажете и попадете рядом, то сами можете понять, какие может строить еврей–каменщик стены для немецкого дота, — они все равно развалятся.

В городе мы видели полуослепших людей, которые прятались в ими же вырытых подземельях, и только вчера впервые за три года увидели свет дня, свет солнца, — прежде они выползали из своих убежищ лишь ночью, чтоб подышать свежим воздухом.

Когда жители освобожденного Гродно вышли утром на главную улицу, первое, что им бросилось в глаза, — огромный танк, стоящий в проломе стены; на его красной, засыпанной битым кирпичом броне спали танкисты.

Жители столпились вокруг танка, и не сама грозная машина со шрамами попаданий — такая могущественная и грозная даже в своей неподвижности — привлекала их внимание, а вид вот этих молодых ребят, растянувшихся на стальной палубе и блаженно спавших на ней, будто более удобной постели нельзя было и выбрать.

Эти спящие на броне своего танка танкисты многое объясняли каждому человеческому сердцу, стремящемуся понять, какую меру силы нужно иметь, чтоб драться так, как дерется ныне советский воин, какой душой обладать, чтоб и жить и отдыхать только для боя, для счастья победы.

Все это, повторяю, объясняли без слов спящие на броне боевой машины танкисты. Командир экипажа лейтенант Андрей Званцев за эти дни прошел с боями более полутысячи километров по прямой. Чтоб пояснить, как работали люди этого экипажа, скажу одно: самую большую стоянку — четыре с половиной часа — танк имел перед Березиной.

Внутри танка были такие же температура и воздух, какие бывают в паровозной топке после того, как жар забросают мокрым углем.

Обмотав голову мокрыми тряпками, полуголые танкисты вели бой, а когда кто–нибудь, угорев от пороховых газов, терял сознание, его вытаскивали и клали под клиренс отдышаться, но танк продолжал вести бой. Только ожидая заправки или пополнения боеприпасов, танкисты, словно подводники, вылезали на башню.

Сейчас они спали на улице только что взятого города, и на их лицах было выражение счастья, потому что отдых на войне после выигранного боя — самый счастливый отдых. Лишь когда к танку подошла девушка с букетом цветов и положила его возле руки командира экипажа, чистый и свежий запах зелени, видно, разбудил лейтенанта. Он проснулся, сел и недоумевающими глазами уставился на девушку, но, тотчас все сообразив, соскочил на землю и, улыбаясь, спросил, как ее имя. Потом взял ее под руку и стал прохаживаться возле танка; видно, он говорил при этом что–то забавное, потому что девушка смеялась.

Тоже проснувшиеся члены экипажа смотрели на своего командира, очевидно завидуя его уменью просыпаться первым всегда вовремя. А когда минут через двадцать я вернулся к тому месту, где стоял танк, машины уже не было. Раздавленный кирпич, развалины стены и на поваленном камне только девушка с опущенными руками.

По западному берегу Немана, все дальше на запад, двигалась живая огненная стена боя.

Над гаснущими, догорающими домами опадали облака дыма. По улице тащилась понурая толпа пленных немцев, двое усталых автоматчиков сопровождали их.

Жители при виде немцев стали привычно испуганно пятиться к воротам домов — видеть жалко–согбенного немца, послушно шагающего за конвоиром, они еще не привыкли.

А девушка продолжала сидеть на поваленной стене каменного забора с опущенными руками, и выражение ее лица, весь ее облик были такие печальные и ждущие, словно она сейчас потеряла что–то очень важное и всеми силами души хочет вернуть это «что–то» обратно.

И глаза ее были устремлены на рубчатые оттиски в раздробленном камне, оставленные стальными гусеницами танка.

1944

Дарья Гурко

В августе 1941 года староста дознался: Дарья Гурко прячет в подполье кабанчика, и приказал сдать его на следующий же день.

Мужа Дарьи фашисты расстреляли сразу, как пришли, за то, что Сергей Осипович зажег под деревянным железнодорожным мостом воз собственного еще не молоченного хлеба и от этого мост загорелся. Старика отца гитлеровцы застрелили просто так. Остались живыми свекровь–старуха и дочка Ольга трех лет.

Кабанчик был в теле, пуда на четыре. Дарья зарезала кабанчика, но семья маленькая, а кабана нужно было съесть сразу. Дарья пригласила гостей. Гости пришли и стали есть кабана. Потом явился староста. Пришлось и его пригласить к столу. Староста не мог принимать пищу без вина. Дарья отдала свекрови крепдешиновую кофту и послала ее за самогоном. Староста ел, пил и записывал названия песен, которые пели гости. Многие песни стали теперь запрещенными.

На следующий день староста пришел и потребовал кабана. Дарью вместе со свекровью и дочкой отвели в полицию. В полиции Дарью били деревянной лопатой, которой веют хлеб. Потом ее, свекровь и дочку погнали в город Логойск, в гестапо. В гестапо Дарью били резиновыми ремнями. Из Логойска погнали в минскую тюрьму. Свекровь умерла в Логойске. Она не выдержала резиновых ремней. А Дарья все стерпела. Она шла по пыльной дороге, несла на руках дочь и шаталась. На окраине Минска к ней подбежала какая–то женщина, вырвала из рук дочь и крикнула: «Сохраню, не сомневайся!»