Ремонт человеков

Я не слышала, что, я думала о чем–то своем.

Он повысил голос: я должна была его внимательно слушать.

Я была в халате и в трусиках, потная и не причесанная.

Он уже почти оделся, оставалось лишь повязать галстук.

Я его возненавидела, я смотрела на него и думала, какой он ублюдок.

Еще ночью я лежала под ним, широко разведя ноги и чувствуя, как он достает до матки.

Я вскрикивала и говорила ему: — Еще, еще!

Ночью я его не просто любила, я его обожала.

Но сейчас был день и я его возненавидела.

Он сам мог приготовить этого кролика.

Он хорошо готовит, он хорошо делает вообще все.

Но он стоял рядом. В отглаженных мною брюках, в светлой рубашке в мелкую полосочку и оставалось лишь повязать галстук.

И что–то говорил, и был недоволен, что я не слышу.

Прогулка хамелеона по разноцветному коврику.

Это не моя фраза, я ее где–то вычитала.

Ехать еще минут десять, если только мы действительно едем именно туда, где живой джаз, а еще есть фонтан прямо в центре зала.

Его струи падают в бассейн, в бассейне плавают рыбки.

Красные, желтые, голубые, с длинными хвостами.

В тот Новый год одна дамочка напилась до того, что упала в фонтан и потом ее оттуда вылавливали.

Она была в бирюзовом платье, которое стало от воды прозрачным.

И хорошо была видна черная поросль между ног — как водоросли.

Он — хамелеон, это теперь я знаю наверняка.

Если бы тогда, много лет назад, моя рука была тверже, то ничего этого бы не было.

Я смотрела на то, как он шевелит губами и сжимала в руках тушку кролика.

Он был недоволен тем, что я не отвечаю.

А я смотрела и думала: что он делает здесь.

Мне вдруг показалось, что это — кто–то чужой.

Совсем не мой муж, не мой мужчина, не мой мачо натуралис.

Не тот, кто ночью доставал мне до матки.

И я кинула в него эти кроликом, со всего размаха, как кидают кирпичом в крысу.

Хороший охотник убивает крысу с первого же попадания.

Но я боюсь крыс и я плохой охотник.

Точнее — я вообще не охотник, я сумасшедшая сука, которая втемяшила себе в голову, что ее хотят убить.

Кролик полетел со свистом, у него смешно изменилось лицо.

Отпала челюсть и закатились глаза.

Хорошо, что он успел увернуться, он не просто отклонил голову, он отпрыгнул, задев за столик.

Такой столик на колесиках, со стеклянным верхом.

Стеклянный, оловянный, деревянный.

Стеклянный столик, деревянный взгляд, оловянное сердце.

Хотя взгляд тоже может быть стеклянным, как и сердце.

Стеклянное сердце, берешь в руки и — крак.

Оно лопается, взрывается на множество мельчайших кусочков, кусочки больно впиваются в ладонь. Или ладони — смотря как берешь сердце в руки. Можно сжать одной ладонью, можно — двумя. Взять сердце одно рукой или взять в две руки. Разницы никакой, сильно сжимаешь и следует «крак»!

Он задел за столик, на столике стоял недопитый кофе.

Кофейник полетел на пол, кофе вылился ему на отглаженные брюки.

Кролик ударился о стену и упал на пол, в осколки разбитого кофейника.

Мороженный кролик лежал в луже кофе и был засыпан фарфоровыми осколками.

Китайский фарфор, пока он был цел, на нем были драконы.

Почему я вспомнила это — не знаю.

Надо что–то говорить, но мне не хочется.

Я абсолютно расслаблена, из меня вышел весь адреналин.

И улетучилась ненависть.

Как и тогда, когда на стене осталась вмятина.

Если бы кролик попал ему в голову, то он бы пробил ее, хлестала бы кровь, а может, он бы даже умер.

Упал на пол и лежал со стекленеющими глазами.

И меня бы посадили в тюрьму, но мне бы это уже было все равно.

Но он остался жив, кролик пролетел мимо и шмякнулся о стену.

Прогулка хамелеона по разноцветному коврику.

Он закуривает и спрашивает, буду ли я курить.

Я отвечаю: — Да!

Да!

Только «да»!

Я со всем согласна, милый, я согласна на все.

Ты хамелеон, милый, теперь я знаю это очень хорошо.

Фраза всплыла в голове и все поставила на свои места.

Когда–то вычитанная фраза — раньше я любили читать.

В последний раз я читала совсем недавно, дома, вернувшись от матери и зайдя по дороге в книжный магазин. Хочешь, я расскажу тебе то, о чем я читала, милый?

Милый не хочет, милый сосредоточен и о чем–то думает.

Интересно, о чем?

Я беру сигарету и прикуриваю. За окнами машины стемнело, сейчас зажгутся фонари.

Вначале они как бы наливаются изнутри чем–то желтоватым, потом меркнут, потом опять наливаются и лишь затем вспыхивают. Загораются. Зажигаются.

Зажглись, мы опять поворачиваем, я стряхиваю пепел в пепельницу и смотрю на свои коленки.

У меня все еще красивые коленки, полные и круглые.

В меру полные и в меру круглые.

Ему нравятся мои коленки, потому он и любит, когда я надеваю это платье, все остальные у меня — длиннее.

Хотя коленки они тоже оставляют открытыми.

Не закрывают.

Оголяют.

Мысли лениво толпятся перед входом в левую половину головы, но она вновь закрыта, в ней опять выключили свет.

Они не могут туда войти, они сердятся, им тесно.

Они даже хотят учинить драку, но я прикрикиваю и они успокаиваются.

Пусть живут в правой, в тесноте, да не в обиде.

Он стоял у стены, смотрел то на вмятину, то на свои залитые кофе брюки.

И был бледным.

И я испугалась.

Когда он бледнеет, то это знак того, что он впадает в ярость.

Не пугается, не боится, не стремится убежать.

Он никогда не стремится убежать, он бледнеет, а значит, впадает в ярость.

И тогда может произойти, что угодно.

Еще совсем давно, еще до кролика, когда у нас не было машины, той, что была первой, и когда мы только начали жить вместе, мы ехали в автобусе.

Это было лето и на мне было что–то прозрачное.

И напротив сидел какой–то мужчина, который смотрел на меня масляными глазами.

Он пожирал меня глазами, он раздевал меня глазами, он трахал меня глазами.

Я покраснела и стала смотреть в сторону.

Мужчина не унимался и это было замечено.

Муж побледнел, а потом выкинул мужчину из автобуса.

На ближайшей же остановке.

Сгреб в охапку и вышвырнул.

Он не стал его бить, он просто освободил от него пространство.

И мне стало не только приятно, но и страшно.

И тогда на кухне мне тоже стало страшно, может, именно тогда я впервые подумала о том, что когда–нибудь он захочет меня убить.

Чтобы освободить пространство.

Я начну ему мешать, он побледнеет, а потом возьмет в руки нож.

Я стояла посреди кухни, ревела, меня всю колотило.

Он ничего не ответил, глубоко вздохнул, я заметила, как его лицо порозовело.

Он повернулся и вышел с кухни — переодеваться и приводить себя в порядок.

А я начала приводить в порядок кухню, засунула кролика размораживаться в микроволновку и стала затирать пол.

Убирать осколки кофейника, вытирать пятна от кофе.

Я ползала на карачках по полу, ревела и думала о том, что было бы, если бы я не промахнулась.

Сейчас я об этом не думаю, я просто курю и отчего–то вспоминаю распластанную на асфальте бабочку.

Я видела ее днем, интересно, что она делает сейчас.

И кто ее нарисовал, хотя, впрочем, какое мне до этого дело?

Мы опять поворачиваем, осталось ехать совсем немного.

В Новый год мы сидели за угловым столиком, возле окна.

На столе в ведерке было шампанское, которое мы так и не допили.

Я предпочла вино, он — как обычно — виски.

Но сегодня мне пить совсем не хочется, мне требуется трезвая голова.

Моя голова должна быть трезвой.

Я попрошу, чтобы он заказал побольше воды.

И потащу его танцевать, мне надо почувствовать на себе его руки.

Как они обнимают меня, как они поглаживают в танце мою спину.

Ласково пробегая по ней пальцами.

По коже бегут мурашки и набухают соски.