Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 36 из 55

Затем — еще.

А потом просто тыкаю и тыкаю, пока страницы не превращаются в крошево.

Рука болит, муж все еще сидит за компьютером.

Но мне мало, я все еще в бешенстве, я уже не плачу, но мне все еще хочется наносить удары.

Я откладываю нож, сгребаю в кучку бумажный мусор и иду топить его в унитаз.

Потом беру сумочку и достаю из нее маленький черный пакет с фотографиями.

Он не звонит, видимо, он просто забыл, что я есть.

И этого я ему тоже не прощу.

Я разобью его флакончики с туалетной водой и одеколонами, я утоплю в ванне его любимый костюм.

Если он не позвонит в ближайшие пять минут.

Гнусный, отвратительный, вонючий козел.

А мой папаша — похотливый старый павиан.

А я — блядь.

А моя мать все знала, и потому ее фотографию я порежу первой.

На еще более мелкие кусочки, чем книжные странички.

Кусочки/странички.

Кусочки тире странички.

А потом порежу ту фотографию, на которой двое мужчин — один совсем юный, второй — намного старше.

Интересно, где мой папаша склеил моего мужа?

Мне отчего–то хочется, чтобы это было в общественном туалете.

Они стояли рядышком и мочились, и мой папаша углядел, какой у моего мужа замечательный член.

И позарился на него.

И получил.

Тот самый член, который я знаю, как свои пять пальцев.

Как всю свою ладонь.

Хоть левую, хоть правую.

Я могу описать его с закрытыми глазами.

И когда он стоит, и когда не стоит.

Все родинки, все впадинки.

Хотя впадинок на нем нет, а родинка есть, одна, большая, на головке.

На ее правой части, если быть точнее.

Я целовала ее, наверное, больше тысячи раз.

И ночью, и днем, иногда я делаю это даже утром.

Точнее, делала, вот уже пару лет, как мы не занимаемся любовью по утрам.

Хотя по утрам мне нравилось, только надо до этого освободить пузырь.

Я бы хотела посмотреть, как это было у них, но чувствую, что это мне не удастся.

Скорее всего, их роман действительно — давно в прошлом.

Кто кого бросил — муж папашу или папаша мужа?

Я предпочла бы, чтобы это сделал папаша.

Мой отец.

Может быть, мой отец.

Вот именно, что может быть, но другого варианта у меня пока нет.

И навряд ли будет.

Я убиваю фотографию двумя точными ударами.

В голову одному и в голову другому.

А потом режу ее на кусочки.

Мне понравилось это занятие, хотя ножницами было бы легче.

Но ножом — приятнее.

Две убитых фотографии складываются в одну кучку, он все еще не звонит, я уже не нахожу себе места.

Сейчас я начну убивать постель.

Ту самую, в которой мы спим и занимаемся любовью.

Он придет домой и увидит, что вся квартира — в длинных полосках материи. Убитые простыни, убитые наволочки, убитые пододеяльники.

У нас два одеяла, когда мы занимаемся любовью, то он залазит под мое.

Ныряет, укрывается, приходит, подползает.

Он предпочитает заниматься любовью на моей стороне.

И не звонит.

Остается одна фотография, последняя.

Я перевожу дух.

Удар должен быть точным, смерть последует наверняка.

Я примериваюсь.

Муж придвигает к себе телефон.

Мне надо успевать и я набираю в легкие воздуха.

Он набирает номер.

Я замахиваюсь.

Телефон звонит.

Я наношу удар, нож по самую рукоятку входит в ковер, последняя фотография мертва.

Я беру телефонную трубку и слышу, как он ласково говорит мне, что очень соскучился и чтобы я одевалась. Он хочет, чтобы я надела свое черное платье. Без рукавов. Мы поедем ужинать. Он сейчас заедет за мной, а потом мы пойдем и поймаем такси — он очень устал и ему надо немного выпить, так что машину он оставит. И за ужином познакомит меня с одним своим партнером, очень приятным пожилым человеком. И вообще он соскучился. Сколько мне надо времени, чтобы собраться?

— Полчаса! — говорю я, ничего не соображая.

— Через полчаса я за тобой заеду! — говорит он и кладет трубку.

Я собираю убитые фотографии в кучку и несу их хоронить в туалет, вслед за книжными страничками.

Вода смывает клочки, у меня всего полчаса в запасе, чтобы одеться и накраситься.

Обидно только, что я не смогу захватить с собою нож!

19

Я опять не принадлежу сама себе.

Как и все последние дни.

Впрочем, порою мне кажется, что все мы не принадлежим сами себе, хотя это уже из разряда отвлеченностей.

Мужские отвлеченности и женские отвлеченности.

Они не принадлежат сами себе в своих отвлеченностях, мы — в своих.

Но временами эти отвлеченности пересекаются.

Мне надо было сказать, что я никуда не поеду, что он такой грязный и вонючий козел, что ехать с ним — западло.

Если с ним поедешь, то провоняешь сама.

И станешь вонючкой.

Вонючий, провоняешь, вонючка.

Он сидит рядом с шофером, я устроилась сзади.

В том самом платье, которое он просил надеть.

И в плаще.

И в туфельках.

Дойти от машины до ресторана — меньше минуты.

Или чуть больше.

Смотря, как идти.

Получаса мне хватило. Я даже успела принять душ и заново накраситься.

И убрать все следы в спальне.

Следы от своего бешенства.

Бешенная сука, сука, сошедшая с ума.

Сумасшедшая сука.

Нож опять лежит в столе, все остальное плывет в канализации.

По сточным трубам, вместе с мочой и фекалиями.

Из одной трубы в другую, из той — в очередную.

Первая труба, вторая труба, третья труба.

Наверное, должна быть и четвертая.

Мне надо бы спросить, что это за люди и вообще — зачем мы едем в ресторан. И в какой.

Обычно я всегда спрашиваю.

Обычно мы редко ездим в рестораны, потому что он не любит рестораны в этой стране.

Он говорит, что там не демократично.

И не всегда вкусно.

И so expensive, то есть — дорого.

Я соглашаюсь, хотя сама так не думаю.

Мне плевать, демократично там или нет, а то, что дорого — деньги надо не только зарабатывать, надо еще их и тратить.

Он говорит, что я в этом специалист.

Мне нравится доставлять себе приятное, особенно, в последние два дня.

Хотя деньги на Седого я взяла не у него.

Это я заработала сама, хотя он об этом не знает.

Странно, что когда мы сидим рядом, кубик опять не работает.

Странный кубик, который то работает, то нет.

Видимо, он должен спать, чтобы кубик проснулся.

Или быть далеко.

Но сейчас он рядом и не спит, я смотрю за окно и догадываюсь, куда мы едем.

В ресторан с живым джазом, очень пристойное и очень дорогое место.

Там мы встречали прошлый Новый год.

Я была в этом же платье, что поделать, но он его любит.

И не только он.

Я его тоже люблю, хотя оно короткое не по годам.

В тридцать шесть такие короткие платья можно не носить.

Оно выше колен, но ниже пиписьки.

Смешное слово — пиписька, машина поворачивает, он смотрит вправо на дорогу и молчит.

Мне надо спросить, что это будут за люди, хотя я и так знаю. Не знаю только — зачем.

Какой в этом смысл и что он от этого хочет.

Я уже вообще ничего не знаю, я сижу рядом спокойная и расслабленная.

Видимо, когда я махала ножом, то выгнала из себя всю дурь.

Весь адреналин.

Всю ненависть.

Бешенная сука махала ножом и успокаивалась.

Это только кажется, что я спокойная, иногда я знаю, что сама могу убить.

Если меня достанут, если мне сделают больно.

Как–то раз я чуть не убила его, только это было давно и случайно.

Пять, а может, шесть лет назад.

Зимой, когда валил снег.

Я была на кухне и собиралась готовить кролика.

Тушить кролика в вине и с травами — мы ждали гостей.

Гости должны были придти через три часа, кролик еще был не разморожен.

Тяжелая, увесистая тушка, снаряд, пригодный для метания.

Он вошел на кухню и стал что–то говорить.