Евреи в тайге

Существовала тысяча теорий антисемитизма. Одного только понимать не хотели все эти теоретики: что царская Россия, державшая евреев в бесправии, впихнувшая их в нищенскую «черту оседлости», не могла и не имела права ожидать, чтобы они лезли с верноподданничеством и усердием и рвались в солдаты, в казарму, к унтер-офицерам и, особенно, на войну. Все говорили, что это дезертирство характеризует евреев, в то время как оно характеризовало только тогдашнее государство.

Сейчас удельный вес евреев в Красной армии больше удельного веса мужского еврейского населения в Союзе. Отношение такое: 2,1 % к 1,7 %. Процент евреев в царской армии равнялся 1, т. е. он был вдвое меньше процента евреев в Красной армии.

Сейчас если и случается неприятный переплет у еврея на почве военной службы, то совсем другого порядка: иной раз читаешь в газетах, что вот, мол, сын нэпмана Рабиновича, как и сын кулака Иванова, скрыв свое социальное происхождение, пытались проникнуть на строевую службу в Красную армию, но им накостыляли затылки и выкинули. Раздаются очередные возгласы негодования по поводу происков классового врага, а папаша Рабинович, поглаживая накостыленную шею сына, находит, что свет безусловно перевернулся кверху ногами: когда он, Рабинович, такой бывший «Рабинович и Цукерман», такой почтенный человек, отдает «им» своего сына в солдаты, так «они» еще не хотят!..

3. Утвержденные стандарты

В литературном обиходе довольно давно утвердилось несколько стандартных типов еврея.

Старый еврей. Старый еврей стар. Он носит длинную седую бороду, длинный сюртук, и в глазу у него увеличительное стекло: он часовой мастер.

У него есть дочь — молодая девушка по имени Рахиль. У Рахили черные глаза. Глаза Рахили полны грусти.

У Рахили есть поклонник Соломон с курчавой бородкой. Соломон носит курчавую бородку, и у него два дела в жизни. Во-первых, он занимается идеализмом, он верит, что погромщикам когда-нибудь станет ужасно стыдно. Во-вторых, он поклоняется Рахили с черными глазами и ждет взаимности.

Эти персонажи живут в своем замкнутом мире испокон веку. Как ни странно — работает один лишь старик; он починяет часы, а молодые ничего не делают: их профессия — носить скорбь и питать надежду.

И вот врывается бессовестная вьюга: за девушкой начинает волочиться офицер. Девушка довольно легко позволяет себя обольстить или даже изнасиловать. Когда офицер бросает ее, она ходит с черными глазами, в которых лежит скорбь. Старика убивают погромщики.

Молодой Соломон с курчавой бородкой находит, что все это неправильно от начала до конца. Неправильно, что убили старика, неправильно, что офицер стал волочиться за Рахилью; неправильно, что Рахиль так неосторожно и так легко сделала такую ошибку.

Авторы пользуются этими персонажами с целью возбуждения симпатий к еврейскому народу, к «избранному» народу, к «народу библии», к народу и тому подобное.

Это, конечно, очень мило, но… часовые мастера евреи стали брить бороды еще лет сорок тому назад и патриаршеством не занимаются, как и прочие евреи-ремесленники и труженики. Я на этом очень настаиваю, на этой бороде.

Из многих бородатых евреев, которых я видел и знавал, особенно живо сохранился у меня в памяти один старик, рэб Аврум. Вот у кого была белая борода! Вот у кого был длинный сюртук!

Вот на чьем лице лежала печать благочестия!.. Он был ростовщик. У него был сынишка, младший сынишка, утеха старости. По вечерам рэб Аврум откупал у него ужин за две копейки наличными. Мальчик клал себе под подушку две копейки и засыпал голодный. Во сне он видел себя взрослым ростовщиком. Ночью отец выкрадывал у него из-под подушки две копейки. Утром мальчик подымал плач и крик. Тогда отец, тряся патриархальной бородой, подавал ему к завтраку вчерашний ужин.

Знавал я также одного Соломона с курчавой бородой. Это был подлинный христосик. Говоря о земном, он закатывал глаза кверху, как подкатывают брюки в грязную погоду: боялся лишнего прикосновения. Он говорил тонким тенором, почти фальцетом. Он оказался предателем.

Встречал я и обольщенных Рахилей. Нудные существа! Пока замуж не выйдет, все время носит в глазах мировую скорбь. А уж выйдет замуж, так за купца. Тогда она ест гусиный жир, толстеет и копит деньги.

Внутренняя неверность этих типов проистекает из того, что они — нарочитые, оперные. Сейчас оперные люди отменены, они никому не нужны, а которые сохранились — проходят по списку лишенцев.

Очень жаль только, что и по сей день иные писатели и драматурги развозят эти юдофильские кунсткамеры по издательствам и театрам и даже получают за это признание.

В еврейской массе, в той, которая изнывает в местечках, давно уже нет ни таких Соломонов, ни таких Рахилей, ни таких стариков. Там у людей нет личных драм. Там одна драма — нужда и бесцельность существования.

Я видел недавно в одном маленьком городке на Украине, как живут евреи. Они сидят на завалинках своих домов и молчат. О чем говорить? Все переговорено. Работать нечего.

— Что ж они делают? — спросил я одного местного жителя.

— Они сидят и нуждаются, — ответил он на мой вопрос.

Главным формовщиком психики местечкового еврейства является нужда. Эти люди, покуда они сидят в своих погребальных местечках, деморализуются, разлагаются, теряют и внутреннюю моральную опору и внешний человеческий облик. Это имеет много естественных последствий. Когда мне говорят в колониях, что вот, мол, есть известный процент колонистов никудышных, с которыми никакой каши не сваришь, потому что они вконец деморализованы, я удивляюсь не тому, что они есть, а тому, что их мало. Было бы неудивительно, если бы оказалось, что они все таковы.

На Украине и в Крыму, когда приезжают свежие группы евреев-земледельцев, крестьяне нередко злятся:

— Кому землю дают?! Что они с ней сделают?!

Иные видят в таких замечаниях антисемитизм, юдофобство. Но, право, так ли это? Самый вид типичного еврея из местечка, вид уничтоженного человека, может вселить очень большое недоверие к его будущей работе в поле. Нужна была сумасшедшая смелость революции, чтобы бросить евреев на полевые работы.

Но смелый опыт оправдывается! В тяжелом труде земледельца местечковые выходцы находят внутреннюю опору. Среди них формируются и совершенно новые люди — не оперные, а земные; с глазами, в которых не ложная мировая скорбь, а твердая человеческая требовательность в борьбе за существование.

Известный Тасилев

В станице Лазаревой ко мне подошел на улице пожилой еврей со сморщенным и искривленным лицом. Он был без штанов — в одних исподних и в калошах на босу ногу. На плечи было накинуто старое, рваное дамское полупальто из толстого драпа с необыкновенно длинными рукавами и с буфами, — как носили лет 35 тому назад.

Человек этот был грязен и заспан. У него был отталкивающий вид, — тот самый отталкивающий вид, какой придает человеку привычная нищета. Шмыгая носом и беспрестанно почесываясь, он начал:

— Ну?.. Что теперь будет? Вот это называется справедливость? Что он теперь уехал, а я теперь остался вот так вот и сам один должен…

Он не успел досказать, кто уехал и что он должен: кто-то толкнул его, и он стушевался. Но и без его рассказа, по одному виду и тону я без труда догадывался, в чем дело: их было, вероятно двое таких богатырей-работничков, они сбились в компанейство, затеяли совместное ковыряние в носу, назвали это колхозом, получили под это от доверчивой администрации кредит, а теперь один уехал, а второй чувствует себя обездоленным.

— Вы знаете, кто это? Это же известный Тасилев! Вы не слыхали за Тасилева? Это же такой нахал, такой лодырь, такой я не знаю что…

В здешних местах часто случается, что кони, гуляя без присмотра, к тому же преследуемые гнусом, уходят, куда смотрят глаза. Бывает это и у евреев и у казаков. Хозяин тогда снаряжает погоню и находит пропажу нередко и за сорок-пятьдесят километров. Украсть коня здесь никто не может: казаки безупречно честны. Казак поймает приблудного коня и сам станет разыскивать хозяина.