Евреи в тайге

Я, признаться, завидовал такому успеху. Но Холостов не был особенно доволен.

— Дык четвертый-то убег, однако?! И опять пинжак… Хоть старый, а все жалко…

Холостов пыхтел цыгарочкой. От земли шел пар, было тепло и лениво… Холостов спросил:

— А вы тут в еврейской колонии живете? Агроном будете, или как?

Я объяснил ему, что делаю в колониях. Я сказал, что евреи, — он доселе не видал евреев, — никогда не занимались земледелием, а жили в городах. Их переход на новую работу, особенно здесь, в тайге, — очень смелый шаг, и мне вот интересно, выдержат они испытание в Биробиджане, смогут укрепиться или нет.

— Куды там!.. — сказал Холостов. — Вовек не смогут…

— Почему? — спросил я.

— Да не ихняя рука!.. А ни в жизь не смогут!

Он сел, поджав одну ногу под себя, и начал выколачивать мундштук.

— Ни в жизь!.. Он и коня толком запречь не могит, ему поди запряги.

Это замечание меня, признаться, заинтересовало. Казаки на Амуре — большие авторитеты в вопросах безделья. Они редко когда работали. И вот Иван Холостов критикует евреев, неопытных и неумелых земледельцев, проделавших десять тысяч километров раньше, чем они впервые в жизни увидели землю.

— Ни во век жизни они здесь не уживут, — продолжал Холостов, закручивая новую цыгарку и облизывая краешек бумаги. — Ни во век жизни…

В это время на дороге показались двое пешеходов. Мы издалека еще увидели их. Один нес на голове, не держа руками, здоровенный чемодан, у другого был огромный тюк за спиной.

— Корейцы, должно быть, — сказал Холостов.

Народы Дальнего Востока — прирожденные носилыцики; особенно корейцы обладают феноменальным умением носить тяжести. У иного на голове корзина, в руках два тюка, за спиной ребенок привязан, и так он шагает километры.

— Не иначе, корейцы, — еще раз подтвердил Холостов и даже вывел отсюда — Ну, вот видите? Смогут здесь евреи ужиться, как бы сказать, примерно корень пустить? А ни в жизь… Здесь во какая жизня — на голове ношу свою носи… Во… Тут корейцу бы одному и жить… Я вам тако скажу, — прибавил он, понизив голос, — понапрасно и казаков сюда закинули. Видите, сколько годов живем, а сторона кака была глухая при дедах, така и осталась. Уж коли мы, казаки, с ей не управились, — где уж евреям?!

Такие рассуждения я слыхал не раз и от казаков и от не-казаков. Не все хотят понять, что теперь машина помогает человеку в борьбе с дикой природой. Дорожные и корчевальные машины и тракторы могут сделать в Биробиджане то, чего голыми руками человек доселе сделать не мог. Тогда не только евреи, но и корейцы смогут на головах носить шляпы, а не чемоданы.

Когда я стал развивать Холостову свою теорию, носильщики были уже близко. Они шли крепким шагом, по-военному, и размеренно махали руками. Тот, который нес чемодан, был без пиджака, — он перекинул пиджак через руку. Франт.

Я взглянул на Холостова. Он отвернулся и как-то неловко пожал плечами. Я мог его подразнить.

Я его не дразнил. Я даже отвел глаза от него, чтобы не конфузить. Он усмехнулся и сказал сквозь зубы:

— Ишь, с-сукины кошки!..

Оба пешехода с поклажей были типичные евреи. У одного даже была рыжеватая бородка. Лица их были залиты потом, но они шагали.

Когда успели они перенять у корейцев эту манеру носить тяжести?

Ближайшее место, откуда они могли выйти, находится в шести километрах отсюда. Ближайший пункт, куда они могли бы отправляться — в шестнадцати километрах. Холостов, оказывается, делал в уме тот же подсчет. Он сказал:

— Двадцать две версты!… Ну, и с-сукины кошки!.. А глядеть не на кого…

Пешеходы, поровнявшись с нами, сделали привал. Сбросили поклажу, сели, закрутили козьи ножки. Один сел на корточки, другой прилег под деревом. Это были евреи-колонисты. Они вышли пешком в расчете, что встретят в пути конных попутчиков и те их подвезуг. Своей лошади нет.

— А вы б не купили? — неожиданно бойко спросил Холостов. — А то вот конь продается! Ух, конь!

— А дорого?

— Да не дороже денег. За цену сойдетесь, но уж зато будете довольны. Всегда добром помянете Холостова Ивана. Вот, скажете, добрым конем наградил человек, пошли ему господь доброго здоровья.

Холостов стал расписывать коня, как невиданное чудо. Однако евреев испугали почтенные лета этого чуда. Тогда у Ходостова оказался на примете другой конь.

— Прямо не конь, а аллюр два креста! Боевой конь, на ему призы брать, на таким коню!..

Маклер сделался необычайно словоохотлив. Ему нехватало только суетливых местечковых жестов и въедливых интонаций. Покупатели молча и деловито смотрели, как человек хочет заработать комиссионные, и пыхтели махоркой. Уходя, они бросили ему свой адрес и приказали наведаться послезавтра, когда вернутся из Тихонькой. Вскинули поклажу и зашагали.

— Двужильные они или что? — сказал Холостов, глядя им вслед.

— Двужильные, — подтвердил я, — у них самая главная жила в середине. Она называется — воля…

— Слобода?

— Нет, — желание.

— Это вы к тому, значить, что — захочет человек, так и смогит?

— Это самое…

— М-да… — промычал он.

Момент был для него неудобный вступать со мной в спор.

Он долго курил и молчал. Я думал, он так себе молчит. А он, оказывается, что-то обдумывал.

— В коллектив никогда толком не собьются, — угрюмо сказал он наконец.

— Почему так?

— Да уж так, — протянул он. — Пятеро работают, а он, сукин сын, ходит и лодырничает…

Я спросил Холостова, откуда он знает про еврейские коллективы.

— А оттуда знаю, — отвечал он, — что мне сами евреи сказывали. Есть у меня знакомец из ихних же, еврей один…

— Ну, и что?

— А заходил ко мне и рассказывал. Как раз пришел, а у нас во дворе ссора. То ись не как бы сказать ссора, а обыкновенно ругали мы товарища одного своего… И даже так скажу, что и по морде ему давали.

— За что же это? — спросил я.

— За что давали? За то давали, что он, сукин сын, в артель вошел, а от работы-то и отлынивает. Что ж это ты, мол, говорим? Шесть нас человек, пятеро работают, а ты, мол…

Я слушал Холостова, не глядя на него. Я лежал, зажмурив глаза: солнце очень уж било прямо в лицо. А он оборвал рассказ на полуслове: в воздухе послышалось какое-то хлопание. Я взглянул на Холостова. Он замер. Собаки делали стойку. Откуда-то, наконец, явились фазаны, — пять жирных курочек и один петух.

Глава об антисемитизме

1. Старики

На берегу Биры была кутерьма и сутолока: отправлялся в дорогу большой трактор. К пятидесятисильной гусеничной машине прицепляются тележки, на них кладут грузы, вещи, багаж, затем взгромождаются люди: рабочий, охотники, пассажиры, агрономы — и поезд не спеша отправляется в путь.

Шли последние приготовления, когда откуда-то из-за поворота показалась одноконная крестьянская тележка и проехала мимо. В тележке сидел агроном-мелиоратор с соседнего участка, а правил лошадью или, как говорят здесь, ямщичил старик лет семидесяти, судя по внешности — амурский казак.

Он бросил взгляд на наш трактор, на груженую телегу и весело крикнул трактористу какую-то шутку, что-то вроде того, что ежели трактор надорвется, то нас всегда сможет выручить в пути его, старика, лошаденка: ехать нам предстояло по дороге.

— А ты ездить стал, Кувалдин? — крикнул ему кто-то из наших.

— А как же! — весело бросил старик, оборачиваясь. — Конь удалый, парень бравый! Мы ишшо, парень, поездим! Ишшо поездим!

Сказав это, он сам рассмеялся и дернул возжи.

Я уже слыхал про Кувалдина. Он из Венцеловой. Занятные про него говорили вещи. Вот он, значит, какой, — плоское, полубурятсксе лицо, хитрющие веселые глазки да рваная шапка на седой голове, — вот он какой, Кувалдин?.. Говорили, был у него полон дом сыновей и дочь была красавица. Сыновей он из дому выжил, — лютый старик. А дочку насильно, против ее воли, выдал за кривого якута замуж, потому что якут хвалился и показывал, что у него два пуда золота — сам намыл. Выдал Кувалдин дочку за якута, а тут вскорости якут хворать стал и через недолгое время помер, а дочка с золотом досталась Кувалдину. Стала она помышлять второй раз замуж идти, да и сватались к ней немало: сама хороша и золота два пуда, но отец коротко сказал, что убьет, и в доказательство стал бить ее почем зря. В один прекрасный день она исчезла, — говорят, в город удрала, в работницах там живет.