Евреи в тайге

— Ну, а чаво ж? Не грешим, не жалуемся…

— Ну, вот! А дорог, — говорю, — по всему двору только две — направо, к погребу, и налево, к амбарам.

— И то верно…

— Так взял бы да проложил из старых досок тротуарчик туда и сюда: и ног бы не пачкал, и с олочами возни не было бы.

Если бы внезапно ударила молния, она не могла бы ослепить его больше, чем мое предложение. Казак даже захлопал глазами. Однако через минуту его растерянность прошла.

— Оно бы, может, и то… — неопределенно процедил он. — Да уж мы так… У нас того нет в обычаях, чтоб по дворам полы выстилать. Уж мы, как деды…

А был он во всем прочем хороший, толковый мужик, да и молодой еще; имел приличное хозяйство, нарядный домик, занавески в окнах, вазоны, крашеные полы. Имел даже примус и сепаратор.

Даже при самой богатой казачьей усадьбе никогда не полагается, например, той маленькой, хотя бы неуютной деревянной будочки для одного, которая свидетельствует, что в усадьбе живут настоящие люди, а не бесплотные духи. Я не знаю, как бы это объяснить поделикатней… Автор имеет в виду уборные. Как бы многочисленно ни было население усадьбы, там нет того, что имеет в виду автор. Зато во дворе или на огороде становится ясно на каждом шагу, как оно разрешает некоторые вопросы обихода.

Казаки очень гостеприимны. Когда неосведомленный человек спрашивает, где находится то, что имеет в виду автор, хозяин выводит его на крыльцо и, показывая широким жестом на усадьбу и на улицу, говорит:

— Пажалсты, пажалсты. Все ваше…

И прибавляет с ласковой улыбкой:

— Хоть вскачь, хоть рысью…

Я встретил в Бабстове больного человека. Он много лет страдает грыжей. Я советовал ему поехать в город лечиться.

— Оно бы, пожалуй, и хорошо! — ответил он. — Дык ить вот, говорят, старики заговором лечат.

Потом я узнал, каким заговором лечат в Бабстове от грыжи. Вот он:

— Матушка-щука! Очи твои медны и зубы твои булатны. Много поедаешь и пожираешь разного зверя и рыбы. Не поедай, матушка-щука, разного зверя и рыбы, а поедай и пожирай у раба божья (имя рек) грыжу красну и грыжу белу из живота, с сердца, с груди, с пахов и других местов. Будь мои договоры и переговоры все сполна, губы мои — замок, уста мои — печать.

Эти слова надо шептать над больным. Ежели помрет, значит, божья воля.

В казачьих станицах, даже в самых старых, даже в самых зажиточных, когда наступает период дождей, грязь стоит вплотную от одной стороны улицы до другой. Заборов здесь мало делают, — дома прямо стоят на улице, и море грязи плещется о фундаменты и снабжает их сыростью. За 70 лет существования богатых, сытых казачьих станиц никому ни в одной из них не пришло в голову прокопать канавы вдоль улиц. Небольшое, кажется, дело. А могло бы отвести воды и оставить пешеходный тротуар. Нигде этого нет. Я посетил летом десятки станиц в Биробиджане и всякий раз, выходя из дому, повыше расправлял свои болотные сапоги. На них все упование.

Мы выехали на лошадях из Екатерино-Никольского на Амуре в село Столбовое. Казаки-ямщики всю дорогу не переставая говорили о какой-то мельнице, лежащей на нашем пути:

— Беззаконная она!

— Почему? — спросил я.

— Да как же?! Была она хозяйская, Миколая Ваныча мельница, станичника нашего. Богатый он был человек, ух!

— Ну, и что?

— Ну, купила у него кредитка ту мельницу, отлимонтировала, и теперь мельница на полный ход работает.

Я не находил, чтоб это было скверно. Но казаки держались другого взгляда.

— Дык, однако, Миколай-то Ваныч!..

— Что Миколай Ваныч?

— Дык, без мельницы-то!.. А ить первый богатей был!

Казаки были безутешны за Миколая Ваныча всю дорогу:

— Да помилуйте!.. Одна беззакония!.. Мельница-то его? Его. А доход-то кредитка получат? Это ж по какому такому праву? Ему пять тыщ дадено? А разе ей пять тыщ цена? За ее и десять мало! Из кедра кладена! А плотина какая! Така плотина тыщу лет простоит! А анбар!.. А сарай!.. Хосподи!..

И только одного почему-то никто не сказал: что мельницу приводит в движение вода целебного источника.

Лишь когда профессора, члены научной экспедиции. с которой я путешествовал, обратили внимание на ее особый вкус, то казаки вспомнили, что, действительно, перед войной приезжали сюда люди, доктора какие-то, брали воду на пробу и говорили, что она «до живота пользительна».

— Сказывали, надобно, мол, здесь лечебню строить.

Помешала, повидимому, война, и с той поры никто не обращал на минеральную воду никакого внимания.

— На кой она нам сдалась? У нас деды больше до живота водку потребляли! И нам так само велели.

Мощность источника настолько значительна, что зимой вода не замерзает на несколько километров от места выхода.

Я задержался в этих местах и как-то поехал со знакомыми казаками на охоту. Здесь в хлебах фазанов очень много. Увлекшись, я не заметил, как зашел в густую траву — выше человеческого роста. Ходить там довольно опасно: под травой много ям. Я и провалился. Яма оказалась очень правильной формы. В ней обнажилась почва — рассыпчатая, темно-желтая.

Опять оказалось, что лет пятнадцать тому назад сюда приезжали какие-то люди, судя по рассказам, иностранцы, рыли землю, брали на пробу и обнаружили месторождение охры. Но разработкой никто никогда не занимался. Охру берут иногда бабы для своих надобностей, а так-то ею не пользуются.

— Кой в ей прок? — сказали мои казаки. — Деды и без ней здоровы были.

Этот разговор об охре медленно тлел у нас на привале. Казаки, хоть и слыхали, что в Биробиджане есть сурьма, графит, медь, железо, драгоценные камни и даже золото, но мало этим интересуются. В горах тунгусы и пришлые старатели моют золото, а казакам это не интересно. Жизнь их и без того сытая и ленивая.

— А вот позвольте спросить, как вы из Москвы приезжий, — сказал один из моих охотников, — а што, а где теперь Николашка?

— Какой Николашка? — спросил я.

— А царь-то!.. Николай второй игде?

Я был изумлен вопросом, но все же рассказал., когда и какая судьба постигла Николая второго.

— Дык, значит, правда? — с замечательным безразличием спросил казак.

— А вы не знали разве?

— Нет, как же! Слыхали! Говорили, мол, загнулся и в живых не значится.

Казак сказал это позевывая. Он был утомлен охотой и отяжелел от еды. Он откинулся на траву, почесывая поясницу, и заснул.

Я с неловким чувством заносил потом этот разговор в записную книжку. Я ставил себя на место читателя, и мне самому казалось неправдоподобным: все-таки на тринадцатом году революции! К тому же мои собеседники были пожилые казаки, служили на действительной службе, оба домохозяева, грамотные, не пьющие и по-своему толковые.

В Биробиджане, да и во всем Приамурье, да и на всем Дальнем Востоке нет дорог.

Это значит приблизительно вот что. Есть места, куда в иные периоды года никто ни за какие деньги не соглашается ехать. Таково, для примера, село Раздельное в восьми километрах от железной дороги. Летом, когда то, что служит дорогой, размыто дождями, Раздельное обращается в своего рода остров Врангеля: оно отрезано от мира. А ведь всего-на-всего восемь километров.

В иных местах дорог нет, потому что их трудно проложить из-за природных условий местности; для этого нужны капитальные затраты, об этом давно должно было позаботиться государство, колонизировавшее этот край, а оно не позаботилось. Это характеризует колонизационную политику царизма.

Но есть и другие бездорожные места. Здесь дорогу провести и можно бы, никаких капитальных затрат для этого не надо; надо немного доброй воли, надо продрать медвежьи глаза, а их не продирают. Это характеризует культурный уровень, на котором царская власть держала жителей.

Я вычитал в благовещенской газете «Амурская Правда» радостное сообщение из некой деревни Гураны. Начинается заметка так: «Сорок лег гуранцы топили лошадей по падям (низинам)».

Правда, на Амуре есть станицы, где топят лошадей уже семьдесят лет, и в этом смысле заметка благовещенской газеты выходит немного тускленькой, но все-таки и сорок лет срок порядочный.