Страница 4 из 10
– Сударыня, отойдите подальше, а то мне не видно, где эта штука кончается! – И показал рукой на ширинку.
Кристин сначала не поняла, но потом покраснела. Мой отец смущенно схватил стакан и глотнул минералки.
А Гарри было не удержать.
– Есть другой анекдот. Госпожа спрашивает у новой горничной: “У вас все в порядке с рекомендациями?” Горничная кивает: “Да, ваша милость, все были мной довольны” – “Вы готовить умеете?” Горничная кивает. “Детей любите?” Горничная кивает: “Люблю. Но барину все же лучше не забывать о предосторожности”.
Кристин прыснула со смеху. А Гарри поймал ее руку и жарко поцеловал. Кристин хотела освободить руку, но тот держал ее крепко, и она предпочла не сопротивляться. Мой отец отвернулся. И опять глотнул минералки.
Кристин оправила юбку и поднялась.
– Мне нужно выйти. – И чинно двинулась между столиками.
Гарри тотчас перешел на венгерский:
– Она тут рядом живет. На третьей улице.
– Откуда ты знаешь?
– Сама сказала. Не слышал?
– А ты ей понравился.
– Ты тоже.
Мой отец пристально посмотрел на Гарри:
– Меня это не волнует.
– Ты сто лет не сидел в кафе. Сто лет не видел женского тела.
– Ты это к чему?
– Лагерь кончился, мы свободны. Пора возвращаться к жизни!
Кристин, покачивая бедрами, уже направлялась обратно. Гарри еще успел шепнуть отцу по-венгерски:
– Может, сэндвич организуем?
– Какой еще сэндвич?
– Мы с тобой и она. Кристин посередине.
– Да пошел ты.
Гарри, не переводя дыхания, перешел на немецкий и незаметно погладил девушку под столом по ноге.
– Дорогая Кристин, мы тут с Миклошем говорили о том, что я по уши в вас влюбился. Могу я на что-то надеяться?
Девушка предостерегающе подняла указательный палец и запечатала им губы Гарри.
На четвертом этаже в доме по улице Нюсвеген Кристин снимала маленькую квартирку. Через открытое окно иногда доносился приглушенный шум редких автомобилей. Чтобы облегчить Гарри работу, она села на кровать. И в качестве первого испытания велела ему зашить надорвавшийся сзади бюстгальтер. Разумеется, не снимая его. За процессом девушка наблюдала в зеркало, что висело перед кроватью.
– Ну, готово?
– Почти. А не проще было бы снять?
– Еще не хватало!
– Ты меня мучаешь.
– В том и суть. Чтобы ты пострадал. Потерпел, помог девушке по хозяйству, – засмеялась Кристин.
Наконец он закончил починку и перекусил нитку.
Кристин вскочила с кровати и повертелась у зеркала, пощелкивая по телу бретельками бюстгальтера. Гарри, все больше краснея, восхищенно смотрел на нее. Потом обнял девушку и стал неловко освобождать ее от бюстгальтера.
– Я буду готовить, стирать, мыть полы, – хрипло шептал он. – Буду работать как вол.
И в ответ получил от нее поцелуй.
Когда через час Гарри вернулся, то застал моего отца в том же углу кондитерской. Гарри плюхнулся рядом с ним, но он даже не взглянул на друга. На мраморном столике лежало письмо, которое он как раз заканчивал. Кончик карандаша так и летал над белым листом бумаги. Гарри тяжко вздохнул. Он был в полном отчаянии.
Наконец мой отец поднял голову. И кажется, даже не удивился кислой физиономии Гарри.
– Что, любовник, повесил нос?
Гарри осушил стакан отца с остатками минералки.
– Дохляк я, а не любовник!
– Вы поссорились?
– Сначала она заставила меня починять ей бюстгальтер. А потом я ее раздел. Ты бы видел это цветущее тело!
– Ну и отлично. Не мешай, я должен закончить, – снова уткнулся в письмо отец.
Гарри с завистью наблюдал, как легко его друг отключался от внешнего мира. Как будто его, Гарри, здесь и не было.
Чуть обождав, он пробормотал:
– Зато у меня все завяло… Я не смог, ничего не вышло!
Отец будто одержимый продолжал писать.
– Чего у тебя не вышло?
– У меня, который мог по пять раз на дню! Мог ведро с водой нацепить и гулять с ним по комнате…
Мой отец задумался над каким-то эпитетом. Но потом все же вежливо поинтересовался:
– Куда нацепить?
– А теперь болтается между ног, как сморчок. Бледный, жалкий, никуда не годный.
Мой отец наконец-то нашел подходящее слово. Ясно было, что он про себя улыбается. Он записал слово и успокоился. Теперь можно было успокоить и Гарри.
– Так это нормально. Без чувств ничего не получится.
Гарри яростно закусил губу. А потом неожиданно развернул письмо и стал читать вслух:
– “Дорогая Лили! Мне сейчас двадцать пять…”
Мой отец тут же прихлопнул письмо ладонью, Гарри хотел его вырвать. Какое-то время они боролись, но отец оказался ловчее и спрятал письмо в карман брюк.
Дорогая Лили! Мне сейчас двадцать пять, я был журналистом, пока из‑за первого закона о евреях меня не вышвырнули из газеты.
Художественным приемом преувеличения отец владел в совершенстве.
Если строго держаться фактов, то журналистом он проработал восемь с половиной дней. В дебреценскую “Фюггетлен Напло” его приняли в понедельник, да и то скорее курьером, быстроногим поставщиком новостей для криминальной хроники, – приняли в самый неблагоприятный момент в истории. Спустя неделю в Венгрии вышел закон, ограничивавший права евреев в некоторых сферах деятельности, что положило конец журналистской карьере отца. Но восемь с половиной дней этой газетной практики навсегда закрепились в его автобиографии.
Пережить этот драматический поворот девятнад-цатилетнему молодому человеку конечно же бы-ло непросто. Сегодня ты красуешься с карандашом за ухом, а завтра уже развозишь по домам содовую и, высунувшись из повозки, горланишь: “Газировщик! Меняю сифоны!” Лошаденки трусили рысцой по дороге, и в ушах моего отца отвратительно свистел ветер.
…потом я был экспедитором по доставке содовой, рабочим текстильной фабрики, пинкертоном в кредитно-информационном бюро, мелким служащим, рекламным агентом и перепробовал много других столь же замечательных профессий, пока в 1941 году меня не призвали в трудовой батальон. При первом удобном случае я бежал к русским. В течение месяца, в Черновицах, я мыл посуду в большом ресторане, а потом там же, на Буковине, вступил в интернациональный партизанский отряд…
Дезертиров-венгров, в общей сложности восьмерых, на ускоренных красноармейских курсах обучили диверсионному ремеслу и забросили в тыл противника. Русские, что с сегодняшней точки зрения совершенно понятно, не доверяли им. В Советском Союзе, как мы знаем теперь из истории, доверия не было ни к кому. А тут эти перебежчики-венгры – почему бы от них не избавиться?
Представляю себе картину: мой отец, с вещмешком, в фуфайке, судорожно цепляется за распахнутую дверь самолета. Смотрит вниз. Там – бездонная глубина, облака, голые поля. У отца, страдающего агорафобией, кружится голова, он в панике отворачивается, его рвет. Сзади чьи-то крепкие руки хватают его и швыряют в бездну.
Неизвестно, как так получилось, но в тот день, на рассвете, в жидкой рощице в Северной Трансильвании, которая тогда относилась к Венгрии, их поджидало отделение автоматчиков, и когда парашютисты были уже в нескольких метрах от земли, их начали методично расстреливать.
Мой отец оказался счастливчиком – той фигурой в этом своеобразном тире, в которую не попали. Но когда он упал на землю, его схватили и заковали в наручники. Той же ночью его доставили в Будапешт, где менее чем за полчаса он потерял два десятка зубов.
В кондитерской городка Лербру Гарри завистливо посмотрел на отца:
– И сколько ответов ты получил?
– Восемнадцать.
– И со всеми теперь будешь переписываться?
Мой отец указал на карман, куда спрятал письмо:
– Настоящая – только она.
– Почему ты так думаешь?
– Я это знаю.
Глава третья
В госпитале Экшё Лили разместили в палате на четверых. Был конец сентября, за окном сиротливо стояла береза, уже сбросившая листву.