Страница 25 из 28
- Обмоем? - Давай. Мы быстро, не ощущая вкуса, выпили по рюмке коньяка. Не закусывая. Не закуривая как обычно сигареты. Стоя. На прощание... Словно на похоронах. - Не возражаешь, если сам начну расплачиваться за все, а тебе только давать отчет в тратах? Так оно надежнее. Ты же к таким бабкам не привык... Сказал Димыч провожая меня к выходу. - Тебе виднее. Я согласен. Охранник с дубинкой и пистолетом, охраняющий покой элитного дома, распахнул из своей, уставленной мониторами наружных телекамер, кабинки стальную дверь подъезда и я вышел из кондиционированного благоухающего рая в сиреневый, пропахший пылью и бензином, душноватый харьковский летний вечер. Решение наконец принято. ... Команда рубит швартовые, и кораблю предстоит отчаливать от привычного родного берега в неведомую океанскую стынь. Открыл дверку не успевшей остыть от дневного зноя волжанки. В кабине было душно. Проветривая, оставил дверку приоткрытой. Достал сигарету и закурил. Из подъезда высунулась голова охранника. - Только окурок не кидайте. Не положено. - Строго каркнул и нырнул за броню, в прохладу. В вечерней полутьме рубиново подмигивал над входом огонек работающей телекамеры. Не докурив, выплюнул на тротуар сигарету, разлетевшуюся снопиком красных искр. Нажал педаль газа, выпустив клуб синего, несгоревшего вонючего дыма и уехал из оазиса капиталистического процветания по темным улицам в спальный мешок бывшего социалистического города. Проще всего оказалось с Аней. Выпускница иняза, успевшая выскочить замуж, родить сына, выставить мужа, а затем оставить и ребенка на попечение родителей, оказалась не лишенной многих достоинств женщиной. К числу последних относился и несомненный педагогический дар. Под неусыпным руководством учительницы я старательно вспоминал, осиливал, заучивал крепко забытую после училища и института премудрость английского языка. Спуску мне Аннушка не давала, заставляла писать диктанты, выполнять упражнения, заучивать неправильные глаголы. Постепеннно мы сблизились. Причем инициатива исходила от слабого пола. О серьезном продолжении наших отношений я и не помышлял. Куда там, считал дни до получения вожделенной гринкарты. Пока дело продвигалось не так быстро как виделось из зарешеченного кабинета специалиста. Шел этап смены фамилии, отчества, замены документов. Только после всего этого имело смысл начинать оформлять эмиграционное дело. Вечера, вместе с заинтересовавшейся компьютером Аней, мы проводили сидя бок о бок возле мерцающего терминала в пустынном оффисе. Читали инструкцию, жали кнопки клавиатуры. Постепенно появлялись навыки работы, исчезал первобытный трепет перед электронным зверем. Усталые, с гудящей от напряженной учебы головой, возвращались ко мне домой и все чаще моя учительница оставалась на ночь, взваливая на себя по утрам нехитрые домашние заботы. Кофе в постель оказывается приятнейшая штука. В такие ночи она заставляла забывать про усталость. В любви оказалась требовательна и изобретательна. Постепенно у меня вошло в привычку просыпаясь утром чувствовать на своем плече ее голову, волосы, ощущать кожей теплое, молодое, упругое, шелковистое тело. Это именно то, чего всегда не доставало в моей жизни. Пока я валялся в постели, женщина не одеваясь, нагая, под музыку грациозно делала зарядку. Серьезно, не отвлекаясь, без дураков, без поблажек выполняла весь комплекс упражнений, подъемов, наклонов, подтягиваний, шпагат, мостик, аэробику... Так же серьезно, по деловому, старательно вела себя и в постели, занимаясь любовью словно своего рода гимнастикой, необходимой для поддержания тела в тонусе. Она очень любила свое красивое тело, переживала за неумолимый бег времени. Это только для меня ее годы казались недоступно молодыми. Теперь в Харькове на рынке женской красоты не котировались даже двадцатилетние старухи. Однажды, еще до нашей встречи, Аня решила переквалифицироваться из низкооплачиваемых учительниц в продавщицу парфюмерного магазина для мужчин, но ей прямо заявили, что работницы её возраста не требуются. Покупатели, видите ли, желают видеть молоденькие мордашки, а не старых мымр двадцати восьми лет. Наконец закончился затянувшийся, морально болезненный, процесс смены фамилии. Можно начинать эмиграционные хлопоты. Неожидано вечером пришла пора серьезного разговора. - Ты должен забрать меня с собой. Я не могу и не хочу здесь оставаться. В этой дряни, мерзости, нищете. В этой проклятой, сошедшей с ума стране. Давай поженимся. Чем я плоха для тебя? Все равно в Америке станешь искать кого-то. А я уже есть. Вот она. Тебе же со мной хорошо. Я знаю, вижу. Что еще надо? ... Язык знаю. Проблем не будет. Работу найду. Я не смог сразу дать ответ. Попросил время на размышление. - Даю тебе неделю. Больше времени у нас нет. Надо собираться и уезжать. Как о чем-то решенном заявила подруга. - А чтобы тебе спокойней думалось, я освобождаю тебя на это время от английского и от своей персоны. От секса и утреннего кофе, естественно, тоже. - Быстро оделась и захлопнула за собой дверь.
Неделя. Целых семь дней на осмысливание. Для принятия окончательного решения. Собственно говоря, с Аней я определился сразу, не успели отзвучать по лестнице звуки ее шагов. Но торопить события не стал. Собрался. Перезвонил Димычу и отправился в печальном одиночестве в путешествие на старенькой машине по радостному маршруту молодости. Некогда вполне приличное шоссе переживало свое не самое лучшее время. Дорожные работы практически не велись со времен Перестройки и совсем забытого Ускорения. Все ветшало, приходило в запустение. Реже встречались на долгих перегонах дальнебойшики, еще реже частники. Ночью шоссе вымирало и только световые пятна фар моей волжанки прыгали по серому, потрескавшемуся полотну дороги. Злее стала милиция, скучающая в ожидании законного улова. Придирались ко всему. К скорости. К талонам. К выхлопу. К пыли на кузове. Самое пикантное, что скорость проверить гаишники не могли по причине полного отсутствия радаров. Документы проссматривали без интереса, вполглаза, заранее придумав придирку. К выхлопу принюхивались с умным видом, а грязь на кузове проверяли елозя по борту пальцем. Надо отдать должное - брали по-божески и получив взятку тут же оставляли в покое. Некоторые даже брали под козырек, желали счастливого пути. Особо поразил случай произошедший недалеко от Киева. Хмурый дядька с вислыми усами, в жеванной, старенькой милицейской форме остановил машину и полосатым жезлом указал на обочину. Я съехал и заглушил двигатель. Интересно было узнать к чему придерутся на этот раз, но дядька не стал даже для проформы называть причину поборов. Глядя на меня грустными черными очами он сказал. - Трэба платить, добродию. - За что? Какое нарушение? - А ниякого. Просто диточок кормыты трэба. Подэлытесь грошами. Пораженный такой простотой, я вложил в протянутую руку зеленую долларовую бумажку. - Дякую вас, панэ. Вы не подумайте чого, жизнь такая пошла. Зла. Усе порушилось, хто правый, хто виноватый. Зараз усэ перемишалося. - Вы бы хоть для приличия причину какую придумали. - Яки там прилычия... Вон президент остановился биля одного из наших и каже. Ты взятки бэрэш? Той и видмовыв Бэру. Но тилькы с богатых. Шо вы думаетэ? Президент и каже - Добрэ сынку. Так и кормысь. Бидных не зобижай. И поихав соби. А що робыты? Мильтон махнул палочкой отпуская. Снова взревел двигатель и кинулась под колеса дорога. Еще одной новой приметой времени стали проститутки, охотящиеся на клиентов в самых неожиданных местах. Одна выскочила в свет фар полностью голой на пустынном ночном перекрестке в Белоруссии, призывно махала руками, щерилась беззубым ртом, трясла жидкими, разваливающимися по груди мешочками грудей, блестела сумасшедшими глазами наркоманки. Благо шоссе было пустынное и мне удалось вывернув руль миновать белый трепещуший размах ее вытянутых рук. В городах всех стран большую чем милиция опасность представляли новоявленные новые люди и их быки. Тупомордые джипы и лоснящиеся крутые иномарки нагло лезли вперед на перекрестках, не соблюдая правил движения, парковались на пешеходных дорожках, спокойно раскатывали по тротуарам. Зная о специфических способах рассчетов этой публики с несчастными участниками дорожных происшествий в случае малейшей царапины на лакированных мастодонтах, я на рожон не лез, себя не узнавал, побаивался. Пропускал. Объезжал. Уступал дорогу. Хотя иногда очень хотелось напомнить им танковое сражение под Прохоровкой и садануть что есть силы старым надежным железом в наглый полированный бок. Но теперь настало их время и не стоило рисковать всем в последние на этой несчастной земле дни. Все города на моем пути, независимо от национальной принадлежности, поражали убогим запустением, пенсионерами роющимися в мусорках, осоловелыми взглядами сидящих в бесплодном ожидании безропотных и безработных мужчин, долларами как универсальной, единой валютой, пришедшей на смену советскому рублю. Даже Питер ничем не отличался в этом плане. Разве, что увядание здесь более трогательное, на фоне былой державности, прошлого величия. Мне не хотелось видеть на старых улицах нового, наносного. Смотрел на милые сердцу силуэты сквозь розовые очки прошлого, восстанавливая в памяти величественный, блистательный, праздничный, весенний облик. В постаревшей гостинице без проблем получил номер, удивительно похожий на тот, что занимал много лет назад. С таким же интерьером и все также плохо работающими удобствами. Но это стало второстепенно, неважно, неинтересно. Меня влек к себе Эрмитаж. Именно для прощания с этим чудом проделал сотни километров пути, пересекал границы, платил поборы. Хотелось еще раз пройтись по его залам, постоять перед картинами великих мастеров, реликвиями прошлого. Впитать в себя, упаковать в кладовые памяти бесценный багаж прежде чем навсегда покинуть дорогие памяти места. Посетителей в залах оказалось намного меньше чем в прошлый приезд. Уже не выдавались на первом этаже войлочные тапочки и паркеты царского дворца напоминали затоптанные, поцарапанные линолиумы коммунальных квартир. Вооружившись стареньким, захваченным предусмотрительно из дома, путеводителем с пометками прошлых посещений, с удивлением обнаруживал на местах запомнившихся картин желтые картонные таблички грустно извещающие посетителей о том, что данный экземпляр находится то на реставрации, то на зарубежной экспозиции. Переходя из зала в зал все более и более впадал в уныние. Постепенно перестал сверяться с книжкой и спрятал ее в карман. Видимо не самое радушное состояние духа отразилось во всем моем облике. - Чему удивляетесь, молодой человек? - Обратился ко мне пожилой, подтянутый мужчина с породистым, аристократическим лицом коренного питербуржца, одетый в темный костюм, светлую рубашку, при галстуке, опирающийся на трость с набалдашником желтой старой слоновой кости. . - Извините, Бога ради, что вторгаюсь непрошенно. Старик улыбнулся, чуть приподняв вверх уголками губ седоватые усы. - Давненько не бывали на берегах Невы? Судя по путеводителю... лет так десять? - Что-то около этого. Приехал попрощаться... перед дальней дорогой, да вот не судьба. - Не расстраивайтесь. Многое, возможно, увидите, ... если дорога достаточно дальняя. Уезжаете? - Еще не решил, но возможно. Тошно здесь стало, мерзко. - Понимаю. Не одобряю. Но уважаю Ваше решение. Вот и с картинами так... Что же удивительного? Люди, картины, мысли, мозги, руки, руда, нефть, газ ... Все выкачивается из страны. Такое уже было. Нет ничего нового под старыми звездами, увы. На моем веку сначала большевички этим забавлялись. Теперь... вроде демократы, но если копнуть глубже, то и верного названия этой публике не подберешь. Грабьармия какая-то. Да, Бог с ними. Как вам наш Питер? - Даже не знаю, что сказать. Жаль, но все изменения не в лучшую сторону. Такое впечатление, что город приходит в упадок. Да и люди на улицах... словно... чужие. Не те кто, по праву наследования должен здесь находиться, не коренные питерцы, а так, приезжая лимита. - Что же. Вы правы, молодой человек, первая мировая война, революция, гражданская война, дело Кирова, отечественная война, блокада, ленинградское дело,... эмиграция, наконец. Каждое из перечисленных событий выбивало коренных жителей Питера самых различных сословий. От рабочих - кадровых пролетариев, до аристократов духа и крови. Их замещали приезжие. Пришлые люди, к несчастью, в большинстве своем неглубоко вбирали специфический дух города, культуру. А когда вростали в его почву корнями, тут подоспевала новая напасть и вырывала самых лучших, самых достойных новых питерцев. Потрудитесь сами оценить результаты этакого процесса. Нас, коренных петербуржцев, практически уже и нет. Вымерли будто мамонты. Остались последние реликты... Случайно уцелевшие. - Страшно. - Увы... - Что же станеться с Эрмитажем, дворцами, Питергофом? - Вероятнее всего ничего страшного. Картины... займут места в других музеях, из которых когда-то были куплены, украдены, вывезены. Стены будут ветшать и вновь восстанавливаться. Фонтаны каждую весну выплескивать свои воды ввысь. Затем увезенные картины вновь выставят на аукционы, вставят в новые рамы и вывесят на старые места, чтобы через некоторое время им оказаться опять украденными, перепроданными... И так до самого конца. Питер уже не принадлежит исключительно России, он один из центров мирового духа, сознания, культуры, а потому практически вечен. - Но дух Империи, величие, державность? - О, мил-человек! Это все наносное, временное. Державность исчезла уже при последних Романовых, ну какая позвольте державность в обнимочку с Гришкой Распутиным? Величие - с кончиной Петра, максимум - Екатерины Великой, Империя с момента Беловежского сговора. Мы медленно шли по галлерее героев двенадцатого года. Среди победителей Великой Армии Наполеона.. - Обратите внимание. Более подобных галлерей героев в Эрмитаже нет. Почему? - Видимо, руки у царей не доходили? - Не было равноценных побед. Победы, только победы воссоздают, возраждают дух нации, то, что вы изволили называть державностью. Нет побед - начинается деградация империи. Какие великие победы в активе у России после двенадцатого года? Севастополь - памятник мужеству народа, но отнюдь не победа. Кавказ? Средняя Азия? Колониальные войны с туземными царьками. Освобождение славян? Но какая же это победа если проливы так и остались турецкими? - Старик остановился, оперся на трость. - Сейчас принято разводить антимонии о том как проклятые большевики совершили революцию, захватили власть... Чепуха все это. Царь проиграл большевикам не в семнадцатом, а в пятом. Империя покоится на дне Цусимы, на сопках Маньжурии. Война с Японией закончилась поражением и унижением Империи. А это недопустимо. Точно так Царь Борис проиграл Лжедмитрию! Великая держава не имеет право на поражение. - Вас удивляет моя предпосылка? Вспомним деяния Петра. Сначала его все побивали. Турки под Азовом, шведы под Нарвой. Но его величие в том, что он не покорился, не уступил. Победив - стал Великим. Так и Екатерина. Даже Александр проявлял готовность биться с Наполеоном вплоть до Уральских гор, но победить супостата. И победил, в конечном счете, спас Империю. - Он помолчал, передохнул, вытер со лба пот белоснежным платком. - Вновь в моде белогвардейцы. Ах, Белое дело, ах душки-офицеры. Ничего-то мы не поняли. Белое дело проиграно не в гражданскую войну. Воюя с народом, увы, именно с народом, а не с горсткой большевиков, победить белые не могли, не имели ни малейшего шанса. Их дело, как и самодержавие, оказалось потеряно много раньше, в Порт-Артуре, в темных водах Цусимы, когда имперские корабли сдавались в плен, а будущие белые офицеры спускали флаги и отдавали врагу оружие, когда русские войска ушли с поля битвы побежденные впервые в истории. Это означало не локальное поражение - такое возможно и, в принципе, допустимо, недопустимо другое - спуск флага корабля, капитуляция крепости, подписание позорного мирного договора, как итог - проигрыш войны. Если бы Куропаткин и царское окружение превозмогли себя, сбросили сонную одурь, продолжили войну используя все ресурсы огромной страны, не пошли на поводу западных миротворцев - то, в конечном счете, победили япошек и сохранили Империю. Сколько проигрывал Петр? Многократно. Сколько раз капитулировал, сложил знамена? Ни разу! Вот поэтому - Великий. Как кстати и Сталин. Гитлер его до Сталинграда догнал, а война закончилась в Берлине. - Последний Романов, видит Бог, сделал для победы революции все, что мог. Царь, а не Ульянов суть первый революционер. Если провести исторические параллели, то интересная вещь вырисовывается. В России уже никогда не наступит подлинной демократии, благодаря нашему Бориске и его дружкам. На сто лет вперед прививочку российскому народу от нее болезной устроил. Само слово превратил в ругательное, осмеянное, презренное для большинства народа. - Но, как говаривал Рабле вернемся к нашим баранам. Кто такие большивики? Они заменили идею царя-самодержца, на идею председателя-самодержца партии власти. Назови партию - партией большинства, партией народа и пожалуйте, готова структура переворота. Могу даже признать величие дел Ленина, Сталина... что не говори, собрали Империю, не дали разорвать, сохранили... За это - земной поклон.